Машина быстро настигла гитлеровцев. Кузнецов выскочил из кабины с пистолетом в руке и в упор выстрелил в генерала, а потом в адъютанта. От первой же пули Даргель покачнулся и упал навзничь. Кузнецов выстрелил еще по разу в обоих фашистов.
Он ни о чем не успел подумать, заметил только, что лицо генерала сегодня как будто выглядело смуглее, чем тогда, на параде.
Кузнецов прыгнул в машину и уже на ходу захлопнул дверцу. В тот момент, когда он подбежал к машине, из кармана его выпал бумажник.
Было время обеденного перерыва. На улице находилось много прохожих. Услышав выстрелы, люди бросились врассыпную. Захлопнулись окна. Недавно еще шумная, улица притихла. Когда к убитым подбежали жандармы, машины и след простыл.
Несколько дней мы не имели никаких сведений о последствиях совершенного Кузнецовым акта возмездия. Обычно не проходило дня, чтобы в лагере не появлялись два-три связных из Ровно. Теперь же, когда так хотелось знать обстановку в городе, как назло, никто из них не приходил. Было ясно, что эсэсовцы и жандармы оцепили город, и оттуда невозможно выбраться.
Больше всех мучился неизвестностью Кузнецов. Когда наконец двое разведчиков — Куликов и Галузо — пришли в лагерь, Николай Иванович первым набросился на них, схватил принесенные ими немецкие и украинские газеты, начал читать и… обомлел.
«Убийство имперского советника финансов д-ра Геля и его адъютанта», — прочел он на первой странице. Тут же, в траурной рамке, был портрет Геля. Одутловатое лицо, чуб по-гитлеровски.
Гель совсем недавно, всего за несколько дней до того, как был убит, приехал в Ровно выкачивать налоги из населения. Правительственный президент Даргель гостеприимно приютил его в своем особняке.
— Ай, Николай Иванович, как же это вы опростоволосились? — сказал я Кузнецову.
— Не знаю. Это наваждение какое-то! Я хорошо запомнил лицо Даргеля. Оно только показалось мне смуглее, чем на параде. И адъютант шел с красным портфелем! Ничего не понимаю, что это значит? — удивлялся Кузнецов, обескураженный ошибкой.
В то время мы не знали, что Гель был очень похож на Даргеля.
Вслед за Куликовым и Галузо пришел в лагерь Коля Маленький. Он принес письмо от Вали. Валя тоже писала об ошибке Кузнецова.
— Мне ничего не передавала? — спросил Кузнецов.
— Ни, — отвечал Коля, отрицательно качнув головой.
— Черт бы взял этого Геля! — и сокрушался, и сердился Кузнецов. — В следующий раз, перед тем как стрелять, придется фамилию спрашивать!..
Он никак не мог простить себе этой ошибки. Особенно мучился тем, что и Валя — он это знал — тоже не простит ему ее. Ведь она сделала все возможное, «разжевала» операцию так, что ему оставалось только проглотить, а он…
— Разрешите мне вторично стрелять в Даргеля! — настаивал он.
— Успокойтесь, Николай Иванович! Ошибка не так уж значительна. Вы знаете, кто такой Гель и зачем он сюда приехал!
Мы принялись читать все газеты, какие принесли Куликов и Галузо. Все они выражали глубочайшую скорбь по поводу смерти имперского советника финансов. В сообщении об этой смерти, между прочим, говорилось, что хотя убийца и был в форме немецкого офицера, но властям доподлинно известно, кто он.
Мы поняли, что гитлеровцы «напали на след». Поняли — и обрадовались. Мы боялись, как бы не остался незамеченным «оброненный» Кузнецовым бумажник.
Бумажник этот имел свою небольшую историю.
В одной из стычек с бандой националистов к нам в плен попал один из эмиссаров Степана Бандеры, прибывший из Берлина. Он рассказал, что в гестапо недовольны украинскими националистами, которые перепуганы разросшимся партизанским движением и не только не ведут с ним борьбы, но и попрятались под крылышко крупных немецких гарнизонов.
— Гестапо приказало немедленно бросить все наши силы на борьбу с партизанами, — показал пленный. — Я прибыл сюда по личному приказанию атамана Бандеры.
У него-то, у этого эмиссара, и был нами взят бумажник — новенький, хорошей кожи, с клеймом берлинской фирмы. Содержимое бумажника полностью подтверждало показания пленного: паспорт с визой на право въезда на территорию Западной Украины; членский билет берлинской организации украинских националистов и директива за подписью «руководства», требовавшая немедленно обратить все силы на поголовное истребление советских партизан…
Мы начали с того, что пополнили бумажник. Положили в него примерно то, что обыкновенно находили у каждого взятого в плен или убитого в бою националиста: десятка полтора рейхсмарок, столько же американских долларов, купюру в пять фунтов стерлингов, советские деньги. Положили также несколько золотых коронок от зубов. Расстреливая мирных людей, националисты вырывали у своих жертв эти «ценности» и прятали по бумажникам и карманам; одними золотыми коронками мы набрали у бандеровцев, мельниковцев и бульбашей несколько килограммов золота.
Бумажник был наполнен. В последний момент, стараясь предусмотреть все, чтобы гитлеровцы этот фокус приняли за чистую монету, мы прибавили к содержимому бумажника три золотые десятки царской чеканки.
Что же касается директивы, то ее мы заменили новой, написанной тем же почерком и гласившей:
«Дорогой друже! Мы очень удивлены, что ты до сих пор не выполнил нашего поручения. Немцы войну проиграли, это ясно теперь всем. Нам надо срочно переориентироваться, а мы скомпрометированы связью с гитлеровцами. Батько не сомневается, что задание будет тобой выполнено в самое ближайшее время. Эта акция послужит сигналом для дальнейших действий против швабов».
Следовала неразборчивая подпись.
Просматривая газеты, мы убедились, что бумажник свою роль сыграл.
На похоронах Геля в своей надгробной речи правительственный президент Даргель гневно обрушился на «господ атаманов», упрекая их в неблагодарности по отношению к Германии, которая их кормит, одевает и дает средства на борьбу с большевиками.
Стало известно также, что в Ровно по подозрению в убийстве Геля арестовано и расстреляно 38 виднейших украинско-немецких националистов, в том числе 13 работников так называемого «всеукраинского гестапо»; был арестован редактор газеты «Волынь», издававшейся на украинском языке под диктовку гитлеровцев, и некоторые другие «деятели». Аресты не ограничились только Ровно.