«Я выполнял самую черную работу ЧК»
«...каждый подъем на допрос к следователю, под руку выводного (сам я ходить не был в состоянии), который за несколько недель до этого водил арестованных ко мне. ...
...Как я не настраивал — не подготавливал себя к этим избиениям, обещанным следователем, я к стыду своему не выдержал и стал на преступный путь оговора себя и людей.
Жалобы, письма и заявления бывших чекистов – очень информативные и неопровержимые свидетельства очевидцев «большого террора».
28 октября 1937 г. к наркому внутренних дел Н.И. Ежову с жалобой на применение к нему избиений во время следствия обратился бывший начальник 1-го отделения СПО (секретно политический отдел) НКВД Украинской ССР Соломон Брук.
Брук, живописуя наркому вехи своего безупречного, с его точки зрения, партийно-чекистского пути, подчеркивает, что некоторое время трудился комендантом Харьковской ЧК.
«По роду этой службы я выполнял самую черную работу ЧК».
– Пишет в своем заявлении Брук, не раскрывая в своем заявлении характера «черной работы».
Ежову это и не требовалось. Он, конечно, знал какой «черной работой» занимались коменданты – они приводили в исполнение смертные приговоры.
О «главном коменданте» в НКВД я рассказывал своим читателям в статье «Семь орденов палача, расстрелявшего 20 тысяч человек. | михаил прягаев | Дзен»
«На подобных людей тогда смотрели как на черных людей.
– Сетует бывший комендант.
- Вы впервые в 1936-1937 году должным образом оценили эту работу,
- переходит к откровенной лести Брук
- представив этих работников к высшей награде Союза ССР — к ордену, а тогда повторяю, нас не особенно ценили».
Брук поведал Ежову, что пострадал за дело партии на фронте борьбы с троцкистами –
«Как только начались аресты троцкистов, в меня в первого бросили — ударили портретом Троцкого по голове при попытке забрать его».
В подтверждение своей безупречности Соломон Брук, пишет:
«Нет ни одного арестованного троцкиста (а их было арестовано сотни), чтобы я не допрашивал или не помогал следователю в процессе следствия конкретными советами... на Украине нет ни одного низового оперативного работника, который бы меня не знал и не уважал», что он снискал к себе уважение «московских работников центрального аппарата».
Уважение москвичей он завоевал, приезжая «с делами по троцкистам». Брук пишет, что он
«приводил их самих на суд Военной Коллегии, дрался на суде за каждого троцкиста, чтобы он получил по заслугам возможно больше».
«Моя подпись имеется на актах о приведении в исполнение приговора над троцкистами.
- Продолжает рассказывать наркому Брук.
- Всего лишь за день до своего ареста в Харькове, где были стянуты для суда Военной Коллегии троцкисты левобережья Украины, я ввиду болезни прокурора и занятости председателя Коллегии, сам, по их поручению, провел операцию по приведению в исполнение приговора над 75-ю троцкистами (это может подтвердить председатель, заседавшей в Харькове Коллегии 8, 9, 10 и 11 июля), как видите я начал и закончил свою работу в наших органах в самой черной, но вместе с тем ея почетной частью».
Рассказав Ежову о себе любимом, Брук перешел к существу своей жалобы.
С первых же дней следствия я почувствовал, что объективности мне ждать нечего, угрозы быть избитым и душу раздирающие крики избиваемых в соседней комнате привели меня сначала к неудачной попытке покончить с собой, а затем мне пришла в голову мысль написать Вам, чтобы вы затребовали меня с делом в Москву, где объективность покажет, что я не виновен.
Когда в ночь с 26.07 на 27.07 я[,] придя на допрос[,] принес и передал следователю заявление на ваше имя, он ответил «Мы тебе сейчас покажем Москву», в комнате в то время были КОЗАЧЕНКО, ЗЕЛЕНОВ, а затем зашел Особоуполномоченный БЛЮМАН, который прочитав заявление отдал распоряжение — дословное: «Бейте его, покажите ему где Москва находится», вышел и позвонил моему следователю ТОЛКАЧЕВУ, чтобы меня забрали в другую комнату. Меня повели в комнату, где на дверях была наклеена бумажка «посторонним лицам вход строго запрещен», или просто «вход запрещен», по этому поводу ТОЛКАЧЕВ иронизировал: «видишь, а тебя пускаем». Как только я вошел, закрыли занавес, первым начал ТОЛКАЧЕВ, а за ним ЗЕЛЕНЫЙ, зажал голову мою к себе между ног и начал, как он при этом приговаривал, отбивать почку, затем тоже самое проделывал КАЗАЧЕНКО. После этого метода КАЗАЧЕНКО начал бить меня кулаками в живот, когда я пытался руками защитить себя от ударов в живот. Он бил по лицу, а когда я защищал лицо, он бил в живот. Так продолжалось до получаса. Когда это не помогло, КАЗАЧЕНКО вышел из комнаты, принес с собой большую дубовую палку, а ЗЕЛЕНЫЙ принес сложенный в несколько раз электрический провод и началась форменная пытка. Тогда только для меня стали понятны душераздирающие крики в соседних комнатах, которые я слышал при допросе меня. Как я не настраивал — не подготавливал себя к этим избиениям, обещанным следователем, я к стыду своему не выдержал и стал на преступный путь оговора себя и людей. Что я совершаю преступление, я ясно понял через несколько дней после ложных показаний и снова попытался полезть в петлю, но неудачно.
…Переживания мои, товарищ ЕЖОВ, описать на бумаге я не в силах, каждый подъем на допрос к следователю, под руку выводного (сам я ходить не был в состоянии), который за несколько недель до этого водил арестованных ко мне, а теперь ведет меня в таком состоянии, стоило мне здоровья пожалуй больше, чем само избиение.
Протокол мой писался таким образом. Сначала следователь говорил со мной, наводящими вопросами показывал, что ему нужно, потом он фиксировал, отдельные места пропускал, предлагая мне потом исправить их своей рукой для того, чтобы придать протоколу больше правдоподобности, что это, якобы, пишет не сам следователь, а точно со слов арестованного, последний даже исправляет.
Подписал я этот протокол по тому, что решил, что раз мне в Москву не попасть (о чем следователь мне официально заявил[,] добавив «дурак, что ты на Москву надеешься, мы ведь действуем с согласия Москвы», как он выразился[, имеем] карт-бланш от товарища ЕЖОВА), значит[,] я окончательно погиб и чтобы не подвергаться снова пыткам[,] подписал этот малозначащий протокол, но нужный для показа, что я де мол стою на своих показаниях и возможно для ареста БОРИСОВА, который нужен, как я уже указал[,] для допроса по поводу показаний о брате ЛЕПЛЕВСКОГО.
Здесь, видимо, имеет смысл дать некоторые пояснения. Описанные Бруком трудовые достижения тот совершил, когда НКВД Украины возглавлял Балицкий. В этот период Брук, кроме прочего, в процессе допроса заместителя наркома юстиции Пашуканиса, получил компрометирующие показания на Леплевского Григория Моисеевича – помощника генерального прокурора, брат которого – Израиль Моисеевич сменил Балицкого на посту руководителя НКВД Украины, когда того, в числе других ставленников Ягоды, поставили к расстрельной стенке.
Брук считал, что именно это обстоятельство и стало единственной причиной его опалы и ареста.
Кстати сказать, полученные Бруком показания на Леплевского – помощника прокурора позже оказались «в масть».
Весной 1938 года в связи с процессом по делу «право-троцкистского блока» этот Леплевский в своем кругу общения высказался о фигурантах этого сталинского спектакля следующим образом:
«Нельзя раздражать Раковского и других, а то они могут начать говорить совсем другое. Не нужно быть очень умным, чтобы видеть, что этот процесс держится на волоске, все видят, что о конкретном вредительстве никто, кроме Ходжаева, не говорит. Крестинский чуть было не поднял занавес на признания. И не Вышинского заслуга, что Крестинский затем вернулся к версии предварительного следствия, а тех, кто беседовал с ним между заседаниями суда».
Помощник прокурора, явно, «попутал берега», видимо, ощущая себя под защитой младшего брата – Израиля, на тот момент – супер авторитетного чекиста. В 1937 году не только нельзя было так говорить, пусть, даже и в узком кругу, так нельзя было позволять себе даже думать.
Высказывание Моисея Леплевского в донесении Ежова, который ощущал конкуренцию со стороны Израиля Леплевского, легло на стол Сталину.
Для того авторитетов не было. Сталин, прочтя спецсообщение об этом высказывании, подчеркнул фразу о беседовавших с Крестинским и написал на первом листе:
«Молотову. Ежову. Предлагаю арестовать Леплевского».
А в скобках рядом с фамилией написал: «(б. пом. прокурора)», чтобы не перепутали.
Израиля это не спасло. Вскоре на основании показаний, в том числе, и своего брата – бывшего помощника прокурора Израиль Моисеевич Леплевский был арестован. Он признал себя виновным в участии в к.-р. организации правых на Украине и в Белоруссии в должности наркома НКВД, смазывании раскрытия правого и троцкистского подполья, массовых репрессиях с целью настроить граждан против Советской власти, работе по инструкциям и указаниям члена политбюро ЦК ВКП(б) польского агента Косиора С. В.»
На посту руководителя НКВД Украины Израиля Леплевского сменил Успенский, который, чуть позже, почувствовав, что «запахло жареным», попытался скрыться, инсценировав свое самоубийство.
Оставив в служебном кабинете предсмертную записку с указанием искать его труп в Днепре, Успенский бежал в Воронеж. В Днепре нашли его китель и фуражку, но финт раскусили.
Сталин написал Берии записку.
«Нужно поставить чекистам задачу: поймать Успенского во что бы то ни стало.
Задета и опозорена честь чекистов, не могут поймать одного мерзавца – Успенского, который на глазах у всех ушёл в подполье и издевается.
Нельзя этого терпеть.
22/XI-38 И. Сталин».
