Сейчас все пишут, как им жаль Быкова. Который сейчас в больнице, в коме, и которому плохо.

Но я такого писать не буду. И не потому, что мне Дмитрия не жаль. А совсем наоборот – потому что мне его жалко уже давно. Причём по причине более существенной, чем здоровье и даже жизнь. Ибо все мы смертны, а вот жизнь прожить можем по-разному. Что, впрочем, на здоровье и жизни тоже отражается самым непосредственным образом.

Дело тут такое. Быков – человек с очень определённой самоидентификацией. Он, конечно, рождён быть элитным либералом (в россиянском смысле) и всю жизнь хотел быть только им. Но с одной крайне важной оговоркой: он хотел быть либералом фрондирующим, этаким анфаном терриблем среди либералистов. То есть не только издеваться над русскими на потеху начальству, но ещё немножко задевать и светлых людей с хорошими генами. Ну то есть регулярно говорить что-то вроде «Россия – мерзейшая на свете страна, кто бы спорил, но ведь и в Израиле не всё шоколадно». «Гнусного русского царя молодые красивые коммунисты правильно расстреляли, но царевича-то и девочек за что». И даже: «русские – свинское говно, их надо вечно сечь кнутом, но так и Пархоменко с Альбацихой тоже стоило бы выпороть, или хотя бы отшлёпать». При этом, конечно, попивая вкусненькое винцо с тем же Пархоменко и Альбацихой, это обязательно. Но и чтобы про "отшлёпать" тоже все знали.

И вот это маленькое право фрондировать было для него ОЧЕНЬ ВАЖНО. Без такой поправочки жизнь ему была НЕ МИЛА. При этом он понимал, что за это страдает, готов был нести определённые неудобства и т.п. Однако с позиции своей – хочу иметь право не только поносить русских, но и слегка пофыркивать на либеральные святыньки – очень долго не сходил. И чувствовал себя при этом молодцом и смельчаком. Что придавало его жизни кураж.

А снесла его с этой позиции УКРАИНА. Как тема, по которой от всех потребовали абсолютно-однозначного решения: ты или среди обречённых ватников, или среди приличных людей. Причём тут потребовали именно АБСОЛЮТНОЙ поддержки Украинушки, распрострирания перед ней и лизания украинских сапог.

Я не припоминаю, как Дима относился к Украине в более спокойные времена. Вроде бы - слегка брезговал. Грузин он ставил не в пример выше. И когда была команда страстно любить чурчхелу, он любил её, в общем, без большого напряжения над естеством. Советскому человеку (а Быков таковым является на физиологическом уровне) бесконечная любовь к Грузии вшита в подкорку. К тому же ездить в Тбилиси и там лизать сапоги – команды такой не было. А тут была. Буквально. Я это хорошо помню – как вся наша либерастия поехала в Киев там присягать на верность украинскому делу. Быков ехать не хотел. Но всё-таки поехал. Видимо, надавили сильно и конкретно: или ты с нами, или ты против нас. И если ты против – сотрём тебя в пыль, никуда не пустим, ни малейшей премии не дадим. Ну и куда деваться? Быков любит красивую жизнь, путешествия, вот это вот всё. В конце концов, он семейный человек, у него две семьи. В общем, наступил на свою гордыньку и поехал СЛУЖИТЬ.

И вот с этого самого момента у него всё пошло не слава Богу. Нет, как раз в плане промоушена стало шоколадно, киркоровно. Быкова стали продвигать и пропихивать неимоверно, космически. «Господин хороший» кричал со всех подмостков, читал лекции из всех утюгов, заполнял собой любой свободный объём.

А вот внутри Быкова начались нелады. И главное - куда-то пропали остатки таланта. Который, несомненно, был, и заметный. Книги – увы, книги никогда не давались ему, но вот стихи хорошие случались, и лекции интересные, и сам по себе он был интересен (впрочем, тему «Быков как жанр» лучше отложить до более благоприятного времени). Но после 2014 что-то в нём сломалась, какая-то жилочка лопнула. При этом продуктивность и трудоспособность с ним остались, да. А вот дар Божий – "взяли обратно". Даже дар поддерживать отношения с самыми разными людьми, ничем не поступаясь. Даже этого не стало. Например, Быков «тупо по разнарядке» вычеркнул из своего окружения людей, с которыми поссориться вообще очень сложно – например, того же Ольшанского. Или Караулова. «За политику», ага-ага.

В том мире, где с тех пор поселился Быков, мне делать совершенно нечего, я и не интересовался особо его делами. «И так понятно». Через каких-то дальних знакомых до меня что-то доносилось. Говорили, что Дима «сильно сдал» во всех отношениях. Слыхал я даже такое, что он бросил пить и чуть ли не сел на диету. Что абсолютно противоречило его модусу вивенди и операнди, так что я не поверил.

И вот я теперь думаю. Не вписался бы он за ту Украину всеми копытами, остался бы собой, со своей родной выстраданной фигой в кармане – может, и не заработал бы всю эту кучу премий, денег и т.п. Но, думаю, был бы он веселее и счастливее. И сейчас выпивал бы с кем-нибудь, одновременно диктуя по телефону статью и сочиняя стишок-однодневку, но с парой ярких строк… Впрочем, кто знает. Может быть, он счёл сделку удачной. А вот его тело могло быть иного мнения.

Ну что тут сказать. Здоровье, конечно, главное, и его я Дмитрию от всей души желаю. Чтобы он как можно скорее поправился и встал на ноги.

Жаль только, что больше пожелать-то, по сути, и нечего. Даже "творческих успехов". Ибо - - -

Прочитал тут недавно интервью режиссёра Дворцевого Медузе. (ссылка здесь). И слегка прифигел. Прифигел как вообще таким людям деньги дают то. Вот настолько привыкнуть работать так, что деньги на тебя сыплют сверху, а тратить их можно как хочешь, всё равно возвращать не надо... Ау, у нас уже капитализм, сами же о нём мечтали, в Штатах продюссерские компании уже взгрели бы за такую работу.

В общем если кратко, то режиссёр снял некую чернуху о тяжёлой жизни женщины-гастарбайтера в Москве, фильм кое где отметили на зарубежных фестивалях, но государственные деньги он не вернул, договор под который их брал сознательно нарушил и теперь попал в список должников, выкидывающих деньги минкультуры.

Сам себя он считает гением и потому уверен, что ему надо давать денег сколько угодно и ничего не требовать взамен.

Как же так получилось? Кому лень читать, перейдём к ключевым моментам интервью.

Ему дали деньги под договор, что он сделает фильм за 2 года, он снимал 6, потому и пошли штрафные санкции. Как же так получилось?

1)Сюжет происходит зимой в Москве. И снимать ему надо зимой в Москве. Говорит два года снега не было. Хотя он конечно был, годы эти я помню и снег вполне был. Видать ему нужен был какой то особый. Использовать искусственный? Нет, он гений, он до такого не опустится. Поехать в другой город севернее? Там видите ли люди на заднем фоне ходят не так, как москвичи, так что для гения это не подходит, пофиг, что в том же Голливуде спокойно снимают даже одну страну в другой и не заморачиваются, главное что бы результат был.

2)Пока он годами ждал снега, стали разбегаться актёры-киргизы. Видать нормального договора с ними у него не было. Потому приходилось искать новых и снимать заново.

3)Мой любимый пункт. Оказывается, так, как снимают все режиссёры, он не будет. У него особая авторская методика. Он снимает не по сценам, а по хронологическому порядку. То есть если эпизод к примеру вечером, то днём нельзя пока снимать другой эпизод, надо ждать вечера. Не успели, следующего вечера. Тем временем весна наступила? Снимем эпизоды в помещениях? Нет, он не такой, у него всё по хронологии, будем ждать следующей зимы.

Очень страдает, что фильмы хвалят на иностранных фестивалях, а груды денег нет, да ещё и минкульт смеет спрашивать о банальщине, типа штрафа за нарушение всех сроков договора... Снимает раз в 10 лет такими методами то.

А вы бы ему деньги на следующий фильм дали?

ЗАГОТОВКА. О военной прозе Гузель Яхиной.
Рассказ «Винтовка».
Часть 1.

Жена сказала, что сегодня ночью я сначала страшно кричал во сне, потом тихо плакал и кого-то о чем-то умолял
Я редко вижу кошмары и еще реже их запоминаю. Но этот....
Приснилось мне, что я журналист и беру интервью не у кого-то там, а у самой Гузель Яхиной. Она, между прочим, оказалась во сне очень приятной женщиной. Сидим мы с ней, значит, в кафе. Беседуем об искусстве – современное кино, большая литература, критики-завистники, неправильный и неблагодарный народ, ну и все прочее актуальное. Журналистский долг возьми да и заставь меня спросить Гузель про ее дальнейшие творческие планы.

А она отпивает кофе из маленькой чашки, смотрит на меня добрыми глазами и говорит:
- Про татарскую беду и тяжелую женскую долю я уже написала...
Киваю. Как же, как же, - читали-с.
- Про эльфийские тяготы жизни поволжских немцев я уже написала...
Снова киваю, но почему-то настораживаюсь при слове «немцы». Это я в жизни увалень и простофиля, а во сне у меня и суперспособности, и интуиция – все как надо.

В общем, немцы, да.
- А вот про войну... – ставит Гузель чашечку на стол. – Про нее у нас написано мало. Про нелегкую женскую долю на войне.
Я холодею и осторожно уточняю:
- На какой войне? Про какую войну вы?

Тут Гузель Шамилевна вдруг подмигивает и почему-то голосом Чулпан Хаматовой сообщает:
- Известно, про какую. Про Великую Отечественную!
И вот тогда я начал кричать. Сначала просто громко, а потом упал на колени, заполз под столик и все пытался обхватить писательницу за ноги. Плакал, ныл и умолял про что-нибудь про другое писать – да хоть про реактор, или про любимый лунный трактор... Только не про войну. Ну или про другую какую войну... Вот хоть половцев с печенегами...

Но было поздно. Окончательно превратившись в Зулейху, ой, то есть в Чулпан Хаматову, Гузель стала кричать не своим голосом дальше:
- Я, например, ненавижу Великую Отечественную войну!
- А кто ж войну любит?.. – плакал я.
- Я не могу ей гордиться! – неумолимо продолжала Яхина-Чулпан.
- Гордятся-то не войной, а победой... - всхлипывал я.
- Для меня это боль, кровь и страдание не только русского народа, но и немецкого, солдат и мирного населения других стран! – сказала Гузель Хаматова и навела на меня откуда-то взявшуюся винтовку...
- Не надо, пожалуйста, не надо... – скулил я. – Только не про войну, ну только не про войну!
И грянул гром...

...Утром я первым делом полез в интернетики. Холодея от тех самых предчувствий, от которых холодел во сне.
Как пелось в мультфильме-опере про охотника и зайца: «Предчувствия его не обманули!»
WARNING: если вас по какой-то причине не устраивает научная терминология, которая будет встречаться в тексте ниже (потому что текст о войне, а на войне – ком а ля гер), то лучше чтение не продолжать.

Итак, в майском (!), в праздничном, сука-блядь, номере журнала «Октябрь» за 2015 год есть рассказ нашей замечательной Гузель Яхиной.
Рассказ называется «Винтовка».
Это рассказ о восемнадцатилетней девуше по имени Майя, военной санитарке. Война. В неком городе идут ожесточенные бои. Девушка вытащила на себе четырнадцать бойцов. Не всех удалось доставить живыми. И вот у нее задание – в одном из домов есть наши раненые. Их надо спасти, пока дом не заняли немцы. Девушка с медицинской сумкой отправляется на задание...
Звучит вроде пристойно. Вопросы, почему наши покинули дом и не захватили с собой раненых товарищей, почему девушке-санитарке никого не придали в помощь - у меня возникли, да. Но так как голова еще побаливала после выстрела в нее из винтовки в ночном кошмаре, я вопросы отогнал и принялся за внимательное чтение.

Рассказ начинается с того, что Майя добывает себе оружие. Ну в самом деле, в зоне боевых действий тяжко без оружия, санитару в том числе. Как обстояло дело во время войны со штатным вооружением у медиков – это отдельная тема. Не каждому оно полагалось, да. Но для защиты себя и раненых медики на фронте вооружались и внештатно, хотя бы пистолетом. Винтовку не всегда с собой потаскаешь, от пистолета толку мало, но всяко лучше, чем ничего. Майя же легких путей не ищет, поэтому добывает себе трофейное оружие. Я сначала подумал, это потому что «воевали с одной винтовкой на троих», но нет – там по действию минимум 1943 год, так как офицерские звания встречаются уже.
В общем, «винтовку Майя сняла с убитого, у стены дома. Даже не поняла сначала, наш или немец: в мостовой зияла кровавая воронка, из которой росли ноги и руки. Головы – не было. Воронка изо всех сил упиралась носками широко раскинутых сапог, крепко сжимала рукой винтовку».

Картина маслом. «Ручка, ножка, огуречик...». Куда упиралась воронка сапогами? Откуда известна кистевая сила воронки? А вот сейчас и проверим!
Майя тянет винтовку за ствол. Воронка не отдает. Майя сердится и дергает сильнее. «Оружие поддалось, медленно поползло к ней... вместе с чужой рукой, оставляя за собой толстый яркий след, словно краску из тюбика выдавили красную».
Лежала чужая рука и жизненные соки в себе копила, чтобы при случае красочно-кроваво напачкать, на радость отучившейся в киношколе Яхиной. Ну чтобы картинка была, вы понимаете. Рука при этом действительно крепко держит винтовку – бедная санинструкторша «зажмурив глаза, один за другим сковырнула чужие пальцы с приклада».
Я боюсь у авторши спросить, как ее героиня бойцам жгуты на оторванные конечности накладывала, да раны вообще бинтовала...

"Теперь это ее ружье – маузер, новенький».
Ну что ж, можно поздравить девушку Майю – не иначе как по акции вторым стволом разжилась. «Аттракцион «Удача»: вытягиваете из воронки винтовку, получаете ружье в подарок!» Потом-то я сообразил, конечно, что под «ружьем маузером» очевидно имеется в виду типичная винтовка вермахта, Mauser 98k. Но не смог понять, что же означала первая фраза рассказа: «Эту винтовку Майя сняла с убитого, у стены дома». Вот если бы героиня те самые сильно упирающиеся сапоги стянула – еще можно сказать, что их она сняла с убитого...

Ладно, сняла так сняла, русский язык авторше не родной ведь. Ползет девушка в дом. Подползла, «встала ногами на низкий подоконник дворницкой и уперлась ладонями в ребра пустого оконного проема с торчащими по краям остатками стекла».
Вторая картина маслом. Ползла, ползла и раскорячилась в окне дворницкой, еще и ладони зачем-то себе изрезала. Подарок не для снайпера даже, а для любого толстого скучающего немца. Это мне напомнило замечательный момент из рассказа О' Генри «Квадратура круга», где герой очумел от обилия городских впечатлений, а «мальчишка-газетчик швырял в него банановыми корками и приговоривал: "И не хочется, да нельзя упускать такой случай!"

Толстые немцы оказались ленивыми, случай упустили и не стали стрелять. Зато принялись что-то взрывать, и героиня благополучно забросилась взрывной волной внутрь дома, «прямо на жесткую тахту, застеленную пропахшими дымом и сыростью одеялами». Прилежная графоманша Яхина старательно выполняет чей-то, в общем, дельный совет – когда пишешь, не забывай насыщать текст запахами. Вот она и старается, дает героине нюхать «тахту с дымком», будто провонявшие всем на свете одеяла в доме, за который днями и ночами ведутся бои – это что-то особое. Ну к запахам (равно как к толстым ленивым немцам) мы еще не раз вернемся.

А пока вместе с героиней поползем на четвереньках искать лестницу. По дороге Майя вспоминает, что вынесла она уже четырнадцать бойцов, но «троих убило осколками прямо на ней, пятеро умерли позже, в полевом госпитале, остальные выжили». Правда, после сцены зажмуривания глаз санинструктором, я начинаю подозревать, что эти восемь умерли из-за зажмуренно оказанной помощи.

Лестница найдена.
«Вчера наши взяли было дом, но не смогли удержать, отступили обратно за улицу. На чердаке оставалось несколько раненых, их надо было принести, пока немцы опять не заняли дом».
Запомним этот момент. Наши отступили. Дом – пустой. Немцев там нет. Ну так на войне часто бывало – отбили фашисты у русских дом обратно, а потом посмотрели – чего-то он какой-то уже не такой красивый... весь какой-то коцаный, грязный... Ох уж эти иваны, вечно натопчут... Обиделись и ушли обратно, в другой дом, в уютный и фашистский. Ну а покинутом всеми доме - оставленные советскими солдатами раненые. Несколько человек. Потому и послали туда девушку-санитарку. А потому что есть женщины в русских селеньях. Вот тебе изба горящая, вот тебе кони – ступай, входи, тащи. Обойдешься без бойцов подмоги. Оружие не положено, а сильно захочешь – пошукай по воронкам, там бывает. Вперед!

«Второй взрыв застал Майю на лестнице первого этажа. Она успела прыгнуть и уткнуться лицом в большое и теплое еще тело, лежавшее навзничь на ступенях».
Майя укрывается телом, на всякий случай, вдруг еще раз что взорвется.
«Тело не возражало. От него шел вкусный запах табака и одеколона».
В рассказе появляется детективная линия!
Картина маслом третья, загадочная. Кто убил теплого и вкуснопахнущего фашиста – а это именно фашист оказался – и что вообще делал ароматный оккупант в доме, если его «пока не заняли немцы»? Разведчик? Зачем тогда его камерады взрывают что-то? Заблудился и погиб от взрыва? Судя по тому, что он еще теплый – значит, свежий совсем, тоже кого-то искал, бродил по лестнице.
Ладно, убили и хорошо, одним наодеколоненным курильщиком меньше.

Майя-затейница ползет по лестничным пролетам. Натурально ползет, в стиле «гусеничка»: «Майя ползла вверх, считая подбородком ступени... Все-таки женщине труднее ползти по ступеням, чем мужчине: грудь мешает. Хоть и маленькая. Приходится каждый раз аккуратно класть ее на ступеньку, как на полочку». Хорошо, раз удобно – ползи, как ползется. Главное – спеши к нашим, им нужна твоя помощь.

«Взбираясь по лестнице, потеряла счет времени. Сколько же этажей в этом чертовом доме?! Когда ползла к нему, казалось, что пять. И вот который пролет остается позади, а лестница не кончается. Ох уж этот пятнадцатый – куда забрался»
Эй, эй, эй! Минуточку! Какой еще «этот пятнадцатый»?! Уважаемая авторша, вернитесь на два ваших пиздеца... простите, абзаца назад: «На чердаке оставалось несколько раненых». Это значит, что и шестнадцатый, и, может быть, семнадцатый с восемнадцатым героиню рассказа дожидаются. Как минимум. Не пятнадцатый один «куда забрался», а все они туда забрались, на чердак. Или героиня, вытащив одного, снова гусеницей по ступенькам поползет и будет вздыхать: «Ох уж этот шестнадцатый, куда забрался!»?

«Майя встретила еще несколько тел – пару наших, пару немцев. Лежали вповалку, словно обнявшись. Дрались, что ли?»
Отведите детей от экрана, пожалуйста.
НЕТ, БЛЯДЬ. ЕБАЛИСЬ!
Уф. Я предупреждал: чтение текстов Яхиной – то еще занятие. Это как ползание по лестнице с помощью подбородка и сисек, только намного хуже.
Озадаченная позами убитых, наша героиня начинает вдруг размышлять:
«А вот интересно: если бы какой-нибудь немец оказался живым, потащила бы она его на себе? Или оставила бы умирать здесь, на ступенях?»
АААААА!!! СУКА! У ТЕБЯ – ПРИКАЗ! ПРИКАЗ, БЛЯДЬ! ТАМ НАШИ РАНЕНЫЕ, НА ЧЕРДАКЕ! А ТЕБЕ, СУКА, «ИНТЕРЕСНО»...
(Вот это вот выше что, которое большими буквами, я писал не нажав кнопку «капс», а удерживая пальцем кнопку «шифтт» - так больше злости передаётся. Чувствуете?)

«Неужели смогла бы оставить?.. А может, его нужно было бы пристрелить? Не бросать же врага живым? Смогла бы? Майя не знала»

На этом моменте сказал себе: зато я знаю, что авторша замыслила. К гадалке не ходи - Майе придется возиться с раненым и вкусно пахнущим фашистом. Сам с собой поспорил: если, мол, не угадаю, то брошу всю эту литературу, надену рубище, возму посох и уйду босиком куда глаза глядят.

В общем, пока героиня ползет, в доме начинается суетня – кино и немцы приехали. Стрекочут длинные автоматные очереди, вспарывая тишину. Раздаются громкие решительные команды, на немецко-фашистском, разумеется, языке. Которого героиня, понятное дело, не знает совсем - до времен «Гитлер капут!» и уж тем более до «Дас ист фантастишь!» еще далеко. Ну и авторша Яхина, само собой, старательно прописывает каждую вражью реплику на языке-оригинале: «Schneller! Kommt, kommt! Dahin! Es gibt da jemanden! Aufwärt!» и все такое прочее.

Что ж. Имеет право на жизнь такой приём. Придает колорит, достоверность.
Проиллюстрирую китайским. Прилетает, допустим, в Пекин человек. Весь словарный запас китайского у него таков: он знает, что «нихао!» это «здрасти!» и еще слыхал, что слово «хуй» в китайском означает что угодно, но вовсе не то, что это же слово означает в русском. То есть довольно глубокие познания у человека. И вот мы пишем рассказ о нем.

«Едва он прошел паспортный конроль и вышел в зал, как к нему обратился улыбчивый молодой человек:
- 您好，欢迎来到中国首都北京。
Пожав плечами, Антон направился к выходу из аэропорта. Мелодичный женский голос объявлял:
- 乘客们请注意，请带好随身物品。
Неподалеку от Антона ссорилась молодая семья.
- 你为什么没把我的小熊放到行李箱里 - капризно кричала жена. – 你从来都不关心我。
- 对不起，亲爱的 - виновато отвечал муж. – 我发誓不会再这样了。»

Ну и так далее. Здорово, правда? Текст "заиграл достоверностью и колоритом".

То, что годится для сценария, никоим образом не годится для литературы. Товарищи и господа редакторы, рецензенты и литературные критики! Ну ладно Яхина этого не понимает, но вы-то – вы-то можете если не объяснить ей, если не научить ее, так хотя бы не восторгаться, не писать «У нее нет огромного таланта, но все свои писательские возможности и навыки, приобретенные в Московской Школе Кино, она использует по максимуму».
Избавьте нас от яхинского максимума... На хер.

Извините. Наболело. Крик души. Вернемся к тексту.
Наша героиня «стараясь бесшумно ступать на цыпочках (кирзачей на ее тридцать пятый размер не было, пришлось взять сороковой)» прячется от немцев в одной из квартир где-то наверху.
Как минимум 1943 год, напомню. Сапоги не подыскали саниструктору, кирзачи выдали на пять размеров больше... Старательная Яхина нагуглила нечто вроде воспоминаний военной переводчицы, что она в 42-м носила кирзачи на четыре размера больше (Дунаевская И. От Ленинграда до Кёнигсберга: Дневник военной переводчицы (1942-1945). М., 2010. С. 43). Но даже в этом дневнике Дунаевская пишет, что потом старшина ей раздобыл яловые, по ноге. И она была переводчицей, при штабе. А тут – на передовой человек...

Не удивительно, что Майя озлобилась. К солдатам у нее отношение было, мягко говоря, прохладное.
«Она их вообще не любила. Зачем вытаскивала? А сказал же как-то замполит: «Человек на войне должен быть как винтовка. Надо – стреляет. Не надо – ждет, когда надо будет». Надо было – вот она и вытаскивала».

Ну а чего их любить – они вон какие противные:
«Обкусанные губы, из уголков рта – ручейки слюны. В оскале – желтые зубы с серым налетом, дух перегара в лицо: «Сестричка! Сестричка-а-а!.. Ох, какая молоденькая…» Глубокие поры на лбу, черный пот струится по длинной щетине. Грязные, измазанные кровью».
Перегар для закрепления материала еще будет упомянут - Майя все время «отворачивалась от резкого спиртового запаха (ох уж эти сто грамм фронтовых!)».
То ли дело теплый немец – вкусно пахнул как, помните?
Ну, подождем, может, вонючие немцы тоже появятся – война все же.

Майя прячется в квартире, за «высокие, наполовину стеклянные двери. Плотные занавески закрывали стекло. Двери были распахнуты настежь, специальные бархатные ленты, накинутые на крючки в стене, удерживали их открытыми».
Ну, нормальное место, да.
«Майя встала за одну из дверей, прижала к груди винтовку».
Это мы запомним, нам пригодится.

Но – чу! Пришли фашисты в квартиру. Один решительноголосый, другой какой-то шкет.
«– Haben Sie hier geguckt? – Тот самый начальственный голос.
– Noch nicht, Herr Oberleutnant. – Второй голос, совсем молодой.
– Schauen Sie Mal hier überall. – Кто-то прошел к окну, видимо, хозяин решительного голоса.
Поднял с пола стул, с грохотом поставил его и сел. Стул жалобно заскрипел. Тяжелый мужчина, килограммов девяносто, решила Майя. Такого одной не вытащить. Раздался короткий щелчок (зажигалка!). Майя почувствовала запах табачного дыма – офицер закурил».

Вот, кстати, и первый толстый ленивый немец. Я-то думал, он к окну ходил, чтобы осторожно обстанову оценить, а он, оказывается, за стулом просто. Такие долго не живут, посмотрим, сколько он протянет.

Пока толстый фашист сидит и курит (а Минздрав СССР его предупреждает), второй шагает «по квартире, громко расшвыривая вещи и заглядывая во все углы».
Приходят еще их сослуживцы, громко смеются и зачем-то ссут на стены. Ну, фашисты – что с них взять. Впрочем, главный на них рявкает.

«Несколько солдат убежали, оставшиеся начали переворачивать и ставить на ноги стол и стулья, двигать мебель. Что они собираются делать?..»

А действительно, что? Ведь перед этим молодоголосый старательно расшвырял всё...
«Немцы – их было в комнате четверо или пятеро – продолжали к чему-то готовиться»
Я очень боялся, что они к оргии какой-нибудь своей, богомерзкой и фашистской, готовились. Но всё обошлось.
«По щелканью затворов Майя поняла: к бою»
А-а, теперь ясно – какой же бой без расставленных стульев и столов! Немец порядок любит, это все знают.

«Она старалась не дышать. Какое счастье, что поставила маузер на пол, а не повесила на плечо!»
Длина винтовки, что у нашей героини – 111 см. Если она ее «поставила на пол» ее, то как быть с тем, что она ее «прижала к груди»парой абзацев выше?
У меня два варианта – либо рост героини метр тридцать, либо ее грудь от ползания по лестницам стилем «гусеничка» сильно подпортилась... Еще чуть-чуть и тоже можно на пол ставить.

Далее толстый лейтенант-курильщик начинает таинственный обратный отсчет минут и секунд вслух. Когда истекают последние секунды, где-то что-то взрывается поодаль. Стены слабо вздрагивают и между двумя солдатами происходит такой важный диалог.

«– Was für ein Tagist heute? – тихо спросил один немец.
– Sonntag, – так же тихо ответил второй»

Один спрашивает, какой сегодня день. Второй отвечает: воскресенье.
Все. Дальше начинается перестрелка. И к чему был этот диалог?
Меня хватило лишь на предположение, что по воскресеньям у толстого фашиста-начальника получается какой-то особо праздничный взрыв. Если у кого есть более конструктивные идеи – поделитесь.

Итак, начнается перестрелка, «все в дыму, война в Крыму».
Наша героиня по-прежнему стоит за дверкой. Чтобы скоротать томительное ожидание, она размышляет:
«Если пуля попадет в дверь, она прошьет ее насквозь и убьет меня? Или застрянет в дереве? А если попадет в стеклянную часть?.»

Я и раньше опасался за умственное состояние Майи, а теперь совсем уже не знаю, что подумать. Что же, действительно, такое будет, если пуля попадет в стеклянную часть двери? Хм-м...
Ум у нашей Майи слабый, зато пытливый. Прямо как у покупателя в анекдоте:

Продает мужик попугая, а у того к ногам две веревочки привязано.
Покупатель подходит, спрашивает: «А веревочки зачем?».
Продавец: «За левую дернешь - по-английски говорит, за правую - по-немецки».
Покупатель: «А если я за обе дерну, что будет?»
Попугай - по-русски: «Я  тогда ёбнусь, придурок!

То есть даже попугай знает, что бывает в определенных критических случаях и ситуациях. А санинструктор Майя – нет, она сегодня первый день на работе...

(окончание следует)

МУРТАЗА РУБИТ ДРОВА.

По следам недавних публикаций, как говорится.
Мой в целом мягкий и доброжелательный фельетон о варящей щи Зульфие-Зулейхе и породившей ее киносценаристке Яхиной вызвал горячие отклики многих читателей. Порадовало, чего уж скрывать.

Но что изумило до глубины души, так это неожиданно острые споры о зимней рубке дров. Вот уж где была настоящая жара, скажу вам.
Кто-то согласился, что можно, действительно, и более рационально к заготовкам подойти. Но были и те, кто желал рубить и таскать непременно по-яхински.
Сразу видно – народ у нас домовитый, хозяйственный. К тому же Некрасова читал, и даже Пушкина. То есть не просто стучал мне мерзлым поленом по голове, но и приговаривал про то, как в лесу раздавался топор дровосека...

Назревал раскол похлеще знаменитой свифтовской вражды тупоконечников с остроконечниками. Возникла необходимость разобраться и поставить точку.

Что же, критик ли, редактор, а то и читатель с писателем – все живые люди, все имеют право на ошибки.

После десятого послания в личку, где читатель-крестьянин, торжествуя, плевался, грозя взорвать пушистые бразды, а то и вовсе пытался оросить несчастного критика «длинной хрустальной дугой мочи» за то, что тот хулил зимнюю вырубку дров – я впал в сомнения. Кстати, про дугу и мочевой хрусталь - это из текста «Зулейхи», не подумайте чего плохого, сами читатели в письмах до таких высот слога редко доходят, даже истовые яхинские поклонники.

Как человек, всем худшим в себе обязанный книгам, в первую очередь я принялся сомневаться в самом себе.
Трижды перечитал свои критические слова о «зимне-дровяном эпизоде», отыскивая в них посыл «дрова зимой рубить категорически нельзя!».
Не нашел.

Тут я вспомнил о рассказанном вчера случае с «пирОжком». Действительно, порой люди слышат не совсем то, о чем им говорят. Это подтвердил один мой знакомый врач-костоправ, которому я тоже однажды поведал историю про Кевина и кастрюлю. Выслушав меня, доктор, внешностью похожий на Илью Олейникова как брат-близнец, пошевелил усами и печально вздохнул. Затем поделился недавним случаем: «Представляешь, пришла ко мне женщина, с плоскостопием. Дал ей задание: ежедневно ногами катать скалку. Даже показал как. Уточнил: сидя на стуле! Через пару недель велел зайти снова. Не пришла. Через месяц случайно узнал – переломы копчика и лучезапястного, плюс сотрясение мозга... Думал, под машину попала, но нет – он стоя на скалке упражнение делала... – двойник Олейникова снова вздохнул. - Люди так устроены. С этим ничего нельзя сделать. Когда говорю: «Ложитесь на живот», многие сразу ложатся на спину». Я человек любопытный, не удержался от вопроса: «А если им велеть на спину лечь, легче понимают?» Доктор грустно покачал головой: «Со спиной то же самое. Я стал добавлять: «Ложитесь на спину. Животом вверх». Еще хуже – те, что сначала правильно легли, как только слово «живот» услышат, сразу на него переворачиваются...»

Эти знания насчет особенности людских реакций мне потом сильно пригодились при работе в издательстве. Одна из важнейших заповедей редактора, озвученная мне профессионалом высочайшего уровня, звучала так: «Большая ошибка и писателя, и редактора – думать о читателе плохо. На самом деле читатель – гораздо, ГОРАЗДО хуже».

Ладно, думаю. Я же в первую очередь и есть самый обычный читатель, купившийся на громкие титулы, восторженные статьи, высокие премии... Это уже потом, после прочтения я стал гнусным критиканом. Может, я чего у авторессы проглядел в тексте. Может там, вопреки моему злопыханию, все как надо. Может, я криво выразил мысль свою, сквозь пелену зависти и злобы не разглядел убедительной правды жизни, достоверно описанной именитой лауреатшей...

Следуя старой доброй привычке «повторение – мать учения», решил перечитать спорный момент «глубокого, серьезного, убедительного романа». Я же не Прилепин, который «Яхину не читал, но роман одобряю!»

Послюнявив пальчик, вновь припал к потрепанным страницам.

«Еще до полудня утренняя метель стихла... Выехали за дровами».
Ну, выехали, так выехали. Охота пуще неволи. Из всей деревни, кстати, единственные в лес поперлись. Другие-то понимают, что скоро снова мести начнет, их проглянувшим на время солнышком не провести – люди деревенские, опытные.
Но пока все как у Некрасова, да – мороз и солнце.

Метель мела всю ночь и утро, «ночью намело много снега». Не просто много, а очень много. Нам сообщается, что перед поездкой Зулейха расчищала двор: «долго вгрызалась лопатой в сугробы». Учитывая, что двор расчищался ей ежедневно, представляем уровень выпавших осадков.

А вот они заезжают в лес.
«Могучие валы сугробов. Молчание – на многие версты окрест».
Еще бы. Всю ночь мело, все утро мело, и еще к вечеру мести будет – деревенские в погоде более-менее разбираются, у них вся жизнь от нее зависит. Кто ж попрется в такой день в лес шуму наводить. Только наша милая семейная парочка, Муртаза да татарочка.

Муж-Муртаза влезает в снегоступы, закидывает за спину ружье, сует за пояс большой топор и чешет в лес. Зулейха бредет за ним по глубокой канаве, которую оставляет за собой муж – ибо он «пробирается вперед по пояс в целине... сминая хрусткий снег широкими снегоступами».

Вот тут я ничего не могу сказать. Ни разу в жизни не ходил на снегоступах. С моим 48-м размером ноги снегоступы, как и ласты – совершенное излишество для меня.
Но я сильно озадачен. Если Муртаза все равно бредет по пояс в снегу, то зачем он себе усложняет жизнь этими снегоступами? На кой ляд они тогда ему нужны? И как он в них идет?

Забредя подальше от дороги (так, что лошадь с санями уже и не видать сквозь деревья), Муртаза находит высокую березу, любовно похлопывает ее по березовому стану, утаптывает вокруг нее снег, затем «скидывает тулуп, ухватывает покрепче изогнутое топорище... и начинает рубить»

Ну, так-то молодец, конечно, пусть рубит. Только сдается, что пока Муртаза бороздил по пояс в снегу, ружьишко-то свое он потерял. И тулуп скидывая, этого даже не заметил. Да и потом уже о нем вовсе не вспомнит. Сгинуло ружье из текста, будто и не было его. И хрен с ним, березу ведь рубить надо, а не стрелять в неё.

Надрубив ствол, «Муртаза бросает топор, отряхивает с плеч сучки и веточки». В принципе, отношение мужа к своим инструментам становится более-менее понятным. А еще в колхоз не хочет вступать. Вот там бы набросался, не свое – не жалко.
Валят дерево. Потом идет сцена сучкования. Муртаза рубит толстые ветви, Зулейха ломает руками те, что потоньше.

Довольно скоро береза «очищена от веток и разрублена на несколько бревен».
Тут мое уважение Муртазе. Физическую силу я ценю в людях очень высоко. Это самое важное в жизни. Недаром в народе говорят: «Сила есть – ума не надо!». Свалить сколько надо деревьев по осени да без проблем заготовить их, чтобы зимой по снежку притащить домой – это не для татарского кулака. По пояс в снегу разделывать дерево на бревна всяко интереснее, с этим не поспоришь.

Переноска результата трудов – «четырех длинных бревен», «толстых вязанок дров», охапок толстых веток, битком набитой хворостом корзины – происходит уже когда солнце скрылось и «метель волком завывает меж деревьев».

Весь Юлбаш по избам сидит, потому что нормальные, а нашим голубкам самое время размяться. Длинные бревна ими таскаются, напомню, по едва намеченной тропе, снега кругом – мама не горюй, и все натоптанное быстро заметает – во всяком случае, большую корзину с хворостом замело напрочь и ее приходится бедной Зулейхе искать с помощью щупа – тыкать прутиком в снег.

Конечно, все описанное авторессой можно совершить, если сильно захотеть.
Но возникает вопрос: а какого хрена вообще их понесло за дровами в тот день?

Ладно, Зулейха – она умственно отсталая, с нее взятки гладки. Мы уже привыкли, что у Яхиной все ее героини такие. Я поэтому к ее рубке топором капусты в квашне и не имею претензий – имеет право, у блаженных свои причуды.
Но Муртаза-то – точно не такой! Он – крепкий хозяйственник, кулак! У него лошадь есть, корова, утки, дом огромный, полно зерна, мяса, колбасы, пастилы и прочих продуктов...
Так много добра у дураков не бывает. Я знаю, о чем говорю – у меня ничего из перечисленного нет.
.
И если мы понимаем, что Муртаза – адекватный крестьянин-кулак, то неизбежно перед нами встает вопрос: а на хрена тогда это ему было нужно: переть в метельный день в глухую чащу березу рубить? Что двигало этим человеком, какой порыв души заставил его пройти все выше рассмотренные трудности, когда их можно было избежать?

Ответ очевиден: это наша авторесса Яхина, словно злая демоница-бабаиха, ухватила своего героя цепкой ручкой за длинную бороду и потащила в лес, а за ним и жену его потянула. Чтобы ужаснуть читателя тяготами и лишениями воинской жизни, тьфу ты, тяжелой женской долей. Ради этого бедный Муртаза и чудил в лесу, себя не жалея.

Избавься он от недоброй воли демонихи-писательницы и заживи сам по себе, все было б иначе. Нанял бы, как кулаку и полагается, работников еще осенью. Те быстро организовали бы делянку, навалили деревьев, напилили их, а как выпадет снег – отволокли бы хозяину. Так, во всяком случае, у многих заведено было. Теперь мне становится понятным недовольство представителей татарского народа тем, как в книге их быт изображен Не зря они усматривают в тексте пасквиль на их жизнь.

Деревья, конечно, можно рубить в любое время года и суток. В любую погоду. Мало того – их можно и под водой, наверное, рубить. Человек вообще способен на многое. Но человек всегда старается расчитывать и беречь силы, не тратить их без нужды. Выбирает наименее энергозатратные и наиболее эффективные способы действия.
Если крестьянин (да любой человек, занимающийся тяжелым физическим трудом) начнет усложнять себе задачи – долго не протянет. Это только в армии круглое носят, а квадратное катают. Но там и задача другая, ее прямо озвучивает своим подчиненным любой командир: «Мне не нужно, чтобы вы работали, мне нужно, чтобы вы за...бались!»

А что же Некрасов, а как же Пушкин, спросите вы. Ведь в лесу – раздавался? Соглашусь, раздавался. Топор дровосека? Именно так, его самого. Лошадка в гору поднималась, везущая? Да, поднималась, медленно. Четыре длинных бревна везла? А вот тут уже нет. А чего она там везла? Так хворосту воз. Отец, слышь - рубит, а шкет отвозит. Но ведь «откуда дровишки» герой спрашивает? А хворост, стало быть, это не дровишки, это спагетти?..
За хворостом в зимний лес я и сам ходил, в армии. Как Муртаза – с топором за ремнем, на своих кирзовых снегоступах, по пояс в снегу. Правда, карамультука за спиной у меня не было, и Алла! А то тоже утерял бы, как пить дать.

Муртаза – единственный герой дрянного романа Яхиной, к которому у меня мелькнуло подобие сочувствия. Ведь ни в чем плохом он замечен не был. Маму свою любил, много работал, да и жене Зулейхе уделял посильное внимание. Он много страдал из-за злых фантазий авторессы, ружье вот просрал в лесу, опять же. С бревнами в метель корячился. И даже погиб из-за нашей киносценаристки. Та заставила его бычить на ровном месте на вооруженных людей в лесу и схлопотать за это пулю. Потом еще Зулейха над его телом вдоволь поглумилась: каким-то образом в дом затащила, раздела и уложила на сяке – это такие татарские нары – и ночевала с ним, удивляясь, что тот не гонит ее на женскую половину.

Хотя, может, я и не совсем прав насчет здравости рассудка Муртазы. Прожил ведь он с умалишенной женой лет пятнадцать – не могло не сказаться. Если внимательно присмотреться, то безумие кроется почти в каждом яхинском персонаже. А чокнутый Доктор-Яйцо, яхинская нелепая пародия на чеховского человека в футляре, еще и понормальнее остальных казаться будет. Впрочем, неумелость изображения любых людей и ситуаций сводит на нет потенциально любопытные моменты книги нашей авторессы.

Обсуждение достоверности яхинских текстов больше всего напоминает неловкую ситуацию, описанную гениальным Зощенко в рассказе «Приятная встреча». Ехал там человек в поезде, из Ростова в Москву, да и разговорился с одним из пассажиров. Тот представился ему помещиком, а рассказчик начал волноваться, спорить – помилуйте, мол, какие ж нынче помещики, откуда им взяться, как они могут быть! А собеседник ему: «А вот, могут. Вот я – помещик. Сумел сохраниться через всю вашу революцию! И плевал на всех – живу как бог». Рассказчик изумляется, уже и приглашение готов принять – поехать усадьбу помещиковую осмотреть... Хорошо, что сидевший рядом пассажир вмешался: «Да вы с ним перестаньте разговор поддерживать. Это психические. Не видите, что ли?» - оказался сторожем, который группу душевнобольных перевозил.

С другой стороны, есть и философия тучного писателя в мятой детской курточке из «Золотого теленка»: «Ведь если тексты существуют, то должен же кто-нибудь их читать и обсуждать?»

Впрочем, кому как, а у меня уже от количества принятой вовнутрь «яхинки» изжога и головокружение.
Следующий обзор будет посвящен не нашей лауреатше, обещаю.

Будем разбирать замечательный текст яхинского кумира, чьи произведения она перечитала все до одного. Не просто кумира, а в чем-то и ее духовного отца, надоумившего Яхину на второй роман и всячески помогавшего советами.

До новых встреч, друзья.

ЗУЛЬФИЯ ВАРИТ ЩИ. (окончание)

Редакторов Яхиной ругать не хочется – я глубоко убежден, что за такие вещи целиком и полностью несет ответственность именно сам человек, пишущий текст.
Тем более авторесса в одном из интервью прихвастнула:

«После написания романа мы провели так называемый «факт-чекинг»: специалист-историк вычитал рукопись на предмет выявления каких-либо неточностей, но не нашел каких-то грубых ошибок».

Печально. Если Яхина еще и денег заплатила этому «специалисту-историку» за «работу», то однозначно наша милая дама стала жертвой мошенника. Впрочем, роман «Зулейха открывает глаза» обласкан столь тщательно и всесторонне, что нельзя исключать и варианта консультации у таких светил, как академик Фоменко и примкнувший к нему Носовский. Этим, по крайней мере, можно объяснить весьма своеобразную «глубокую историческую достоверность» текста.

Причем свое умение и желание рыться в различных «исторических фактах» Яхина и сама охотно демонстрирует в тексте при любой возможности.
Так, отсидев месяц с небольшим в тюрьме, ее героиня здорово наблатыкалась в юридической сфере. Во всяком случае, едва она выходит из камеры и видит бодрых конвоиров, как сразу отмечает:

«Винтовки в руках наперевес – в полном соответствии с параграфом семь инструкции номер сто двадцать два бис четыре от семнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцатого года «О режиме конвоирования бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов».

Вот этот «параграф бис четыре» авторессе было не лень в голову неграмотной деревенской тетке-татарке засунуть, тут она постаралась и наверняка довольной собой и своей эрудицией осталась.
Её Зулейха и технически здорово подковалась в тюрьме. Потому что едва за спиной с визгом задвинулась дверь вагона, лязгнули засовы и стало темно, так она сразу понимает, что попала она в:

«телячий вагон (или, по-народному, теплушка) номер КО 310048, грузоподъемностью двадцать тонн, плановой вместительностью сорок человеческих или десять конских голов, укомплектованный пятьюдесятью двумя переселенцами».

А все потому, что при написании романа Яхина, по ее признанию, не поленилась поехать «в Музей железнодорожного транспорта и долго стояла там перед телячьим вагоном».
Проникнемся. Перед нами серьезный и важный для пишущего человека поступок - изучение жизненного материала.
Вот это стояние перед вагоном, как перед новыми воротами, и вылилось в итоге в горделивый канцелярит насчет грузобподъемности и вместимости, данных нам в ощущениях деревенской женщины. А для «живости картинки» в вагон были посажены картонные крестьяне, жестяные старички-интеллигенты и карикатурно-сериальный «блатарь», один-единственный на весь вагон. Он там у переселенцев исполняет роль шута и массовика-затейника, и первый же его артистический этюд таков:

«Снимает с ноги грязный, расползающийся на швах ботинок и протягивает: подержи-ка. Долго разматывает портянку и наконец достает бычок, спрятанный между пальцами ног. Вставляет в рот, любовно накручивает портянку обратно, обувается. Прикуривает из буржуйки и пускает дым Иконникову в лицо».

Ну а чего ж не из еще более надежной нычки вытащил-то, из той, где никогда не светит солнце? При этом этапников в тексте вообще не обыскивали. Нарушив параграф восемь инструкции номер сто двадцать два дробь пятнадцать бис четыре, просто вывели из тюрьмы да отвели на станцию, как детсадовцев в зоопарк. С узелками и даже с клеткой-переноской для кошки (самой кошки, слава богу, нет – ее съели в камере уголовники, и на том спасибо!). Но блатарь есть блатарь – ему сама блатная природа велит «бычок» хоть куда-нибудь, да запихнуть себе. «Во избежание» - это выражение Яхиной нравится и она его много-много раз в тексте использует.

Весь подобный «убедительный и глубокий» бред авторесса, повторю, добавляет для «картинки» и «правдоподобности». Там еще и про интеллигента будет, весь этап читающего у окошка вагона книжечку. Сквозь золотое треснувшее пенсне. Блатной урка там где-то внизу шебуршится, а старичок с Зулейхой у козырного окошечка. Ну прям как Али Бабаевич из «Джентльменов удачи». Все верно – в камере и в этапном вагоне закон один – у кого пенсне, тот и пахан.
И много еще всего любопытного, много случится «правды жизни» (в понимании похожей на банковскую служащую Гузель Яхиной и похожего на Гошу Куценко Захара Прилепина).

При этом Гузель Яхина подозрительно склонна к какой-то нездоровой тяге к ненужным и не имеющим никакого значения деталям в виде всяких параграфов «бис четыре» и двадцатитонных вагонных грузоподъемностей. А в качестве компенсации этой своей мелочливой дотошности - лихо сдвигает любые исторические даты и вообще направляет Красную Армию на Париж.

Яхина умудряется не просто во всем подряд ошибаться, а упорствовать в ошибках. Если уж ей втемяшится, что револьвер у «красноордынца» Игнатова шестизарядный, так она и будет про это талдычить, разные примеры приводя: то тетеревов набил он «шесть штук, по количеству патронов в барабане», то прилюдно заряжает оружие, показывая каждый патрон и поясняя, кого он им застрелит, если что. Сначала два показал, потом вложил еще четыре.
Справедливости ради следует отметить, что слово «наган» не упоминается. Но никаким другим револьвером обычный «красноордынец» того времени не мог быть укомплектован. Во всяком случае, в шестизарядный «Кольт-Миротворец» у коменданта я не поверю.
Казалось бы – если было время постоять перед телячьим вагоном, должно найтись и время на пару кликов в поисковике. Зайти на форум любителей оружия, спросить знающих людей. В идеале – съездить с кем-нибудь в стрелковый клуб. Заодно, кстати, там втолкуют и насчет ружья, с которым ходят на белок и тетеревов, но из которого героиня романа влегкую укладывает медведя (причем держа ружье в руках первый раз в жизни).

А если уж и стоять перед телячьим вагоном, предаваясь сладким сценарно-литературным грезам о нелегкой судьбе ссыльных и переселенцев, то опосля следует все же очнуться, чтобы не писать, не приходя в сознание, о том, что «в пути и во время стоянок вагонную дверь разрешалось приоткрыть немного, а при въезде в населенные пункты полагалось запереть на два засова». Кем и кому разрешалось? Конвой разрешал подконвойным «приоткрывать дверь»?! А за чаем и беляшами для подопечных конвоиры не бегали на станциях?
С этими засовами авторесса еще добавит жару.
Там, видите ли, на одной из длительных стоянок случилось вот что: птичка решила свить гнездо под крышей вагона. А опереточный блатной решил птичку изловить и съесть. Вдруг раздался удар и грохот...

«Это Зулейха ударила длинной крепкой доской, вынутой из железных скоб на двери, по потолку вагона. Проводила пичужку глазами, вернула доску на место, отряхнула ладони».

Я впечатлен. Не столько спасением птички, сколько тем, что вагон ссыльных и переселенцев мог, по мнению авторессы, запираться изнутри засовами. Ну правильно: «наш вагон - наша крепость!» Хотим – откроем, а хотим – закроемся от всей чекистской напасти. А то достали уже, со своими беляшами, спать мешают, да и от чтения книжечки отвлекают...

Кстати, имея засовы и разрешение от конвоя «немного приоткрывать дверь во время движения», яхинские этапники легких путей не ищут и предпочитают засовами продолбить в потолке вагона дыру, чтобы вылезти на крышу и оттуда уже прыгать на полном ходу в манящую свободой и зведами ночь... Чекист Игнатов, отвечающий за весь поезд, получает за допущенный массовый побег лишь легкий устный нагоняй. О том, чтобы снять его с должности и наказать по всей строгости - и речи нет, ведь он нужен тексту для зарождения к нему любовных чувств у главной героини.
А известно, что миром правит Любовь – ну вот и обошлось все хорошо. Так в кино положено, в хорошем и правильном кино, которое для широких народных масс. Значит, и в книге так будет!

Вагон-теплушка нашей авторессе так пришелся по нраву, что она в нем своих героев, тех, что не рискнули сбежать, провозила по стране целых полгода. Полгода! Правда, с длительными стоянками, так что угля большевики пожгли в паровозе много, но не так, чтоб под крупное вредительство попасть. А безвылазно просидев в «теплушке» эти самые полгода, герои книги потом покидают ее, как покидаем мы дачный туалет – вышли и пошли по своим делам,
Вот люди, которых шесть месяцев в телячьем вагоне якобы мотало по всем ж\дорогам страны, слышат команду «Выходи-и-и-и!» и реагируют на происходящее:
«Что? Как? Это нам? Уже приехали? Не может быть... Никогда не был в Красноярске... Как вы думаете, нас оставят здесь или повезут дальше? Куда подевалась моя книга?.. Возможно, нас просто переселяют в другой состав?»

Убедительный, глубокий, серьезный роман – не обманул Прилепин. Даже жаль, что его слова на обложку под словами Улицкой не поместили. Хорошо бы смотрелось.

Если склонной к кинокартинкам авторессе покажется что-то красивым и нужным – будьте уверены, все будет. Будет и фуражка красоваться на герое, который перед этим чуть не утонул в реке Ангаре – очевидно, выловят ее, высушат и будет герой постоянно ее то нахлобучивать, то поправлять. Потому что красиво же – чекист, фуражка...

Ну а как же. Яхина художественную деталь ценит не меньше меня.
Вот идет наша Зулейха на охоту, в чьем-то пиджаке. Пиджак будет описан подробно: «в крупную светлую клетку, с широченными плечами, двубортный». Но Яхина не будет Яхиной, если не вспомнит о том, что нужна еще более мелкая, но очень убедительная деталь. И вот неграмотная Зулейха отмечает на «блестящих темно-голубых пуговицах... мелкие непонятные буковки хороводом: Lucien Lelong, Paris».
Русская-то азбука ей, помните, интуитивно понятна – она читает любые надписи без проблем. А вот пуговичные буковки – это другое совсем, они непонятны, при этом она их все разбирает и нам сообщает.
Одно радует, что авторесса не всучила в руки своей героини китайский термосок с веселым хороводом иероглифов на крышечке: 高质量保温杯，中国制造.
А могла бы и дать ей почитать. Для детали и глубокой убедительности.

Несмотря на все перечисленное выше, нельзя сказать, что роман Яхиной однозначно плох. Есть в нем и весьма хорошие эпизоды.
Самая удачная и интересная часть текста – это «таежная». Сибирская робинзонада, выживание в условиях суровой природы и без привезенных с собой ресурсов. Вот в этой части наконец-то раскрывается на некоторое время способность Яхиной создать бодренький текст в жанре приключенческой беллетристики. Несмотря на многочисленные несуразности и огрехи и тут (без них Яхина писать не умеет – слишком трепетно относится к написанному собой и переписывать текст по десять раз, как советовал авторам Максим Горький, а так же изучать жизнь на практике она не хочет), читать становится интересно и на небольшое время герои книги вдруг оказываются живыми, пусть и не особо достоверными – но приключенческий жанр позволяет вольности, поэтому не будем излишне строги .

Но и эту, самую удачную часть текста Яхина умудряется испортить. Например, легендой о птице Семруг. Зулейха, ранее умевшая изрекать лишь короткие бытовые фразы и вдруг заговорившая высоким штилем, рассказывает сыну нелепую в своей протезной претензии на «красивость и смысл» историю. Авторесса делает прыжок к роялю в кустах – Зулейха, мол, рассказывала легенду «так, как выучила в детстве от отца, слово в слово». Поэтому героиня и шпарит высоким слогом: «блистательно красив» «подножие вожделенной горы», «остались лежать бездыханными», «чей ум не был пытлив»... В виде художественного приема, показывающего открытие глаз героини и ее развитие, это не канает – оттарабанив вложенную ей в уста легенду, Зулейха облегченно вздохнет и вернется к своей обычной манере говорения, которая разве что самую малость сложнее возгласов «Абырвалг!», «Примус!» и «Москвошвея!»

Вообще речь всех героев на протяжении всей книги звучит ужасающе деревянно, так живые люди не думают и не говорят. Заведующий хозяйственной частью в поезде с этапниками смотрит на то, как накладывают кашу в ведра и «мстительно размышляет»: «Так и есть... Грозный зверь-комендант оказался на поверку банальным взяткодателем». Хорошо хоть мысленно руками не всплескивает, и на том спасибо.

Все, что касается темы «сын главной героини» - крайне нелепо, от старательного авторского сюсюканья по любому поводу, с засильем уменьшительно-ласкательных суффиксов, до сцен совместного спанья шестнадцатилетнего верзилы-сына и его мамаши в одной кровати. Про изучение сынишкой французского языка, основ анатомии человека и живописи в поселке переселенцев на реке Ангаре лучше даже не упоминать.

Серьезная работа над текстом Яхиной не велась. Вернее, Яхина попросту не умеет работать над текстом, а редакция по какой-то причине решила эту работу ей не рекомендовать и сама устранилась от работы. В одном из отзывов на «Зулейху...» я наткнулся на такие слова: «Текст был опубликован без цензуры». Не знаю, что имел ввиду рецензент, но предположу, что под «цензурой» подразумевалась редакторская правка, которая тексту крайне необходима.
Но еще более необходима тексту авторская воля к серьезной работе, знанию жизни и умению эту жизнь убедительно изобразить.

Печально, что сырому и недоделанному тексту выдали престижные премии «Большая книга», «Ясная поляна» и объявили настоящим литературным событием.
Но эту печальную правду мы должны стойко принять, как ту самую правду жизни, за которую ратуем.
Вот так обстоят дела нынче с отечественной литературой, хотим мы этого или нет.
Время интеллигентов в пенсне безвозвратно ушло. Нынче модны авторессы в стильных модных очках, подсовывающие нам свои «дебютные тексты».

Но совсем печально вот что: эти дебютные тексты влиятельными людьми из книжного бизнеса подсовываются нам, читателям, под видом Настоящей Литературы, Культурного События и Убедительного, Глубокого, Серьезного Романа.

Книги, подобные «Зулейха открывает глаза», конечно, имеют право на существование. По сути, перед нами ведь заурядная беллетристика, написанная более-менее сносным языком (для нынешней беллетристики, оговорюсь сразу). Но беллетристика любительская, по-простому – графоманская. Это глупая приключенческая книга со всеми характерными признаками: картонными персонажами без малейших признаков развития, отсутствием логики в поступках и событиях, вольным обращением с историческим материалом, и сюжетом, скроенным по законам бюджетных душещипательных сериалов. То есть в этой книге есть практически все то, что так любят широкие народные массы.
А широким народным массам, как известно, Белинский с Гоголем не нужен. Раньше были нужны Блюхер с глупым милордом, сегодня нужна умничка Яхина.

Иногда читатели говорят: ну что ты, злобный и завистливый зоил, вечно придираешься ко всяким мелочам, к деталям каким-то – ведь в художественном тексте не это важно, а – идея, порыв, настрой, зучание струн души!

Как верно заметил один мой коллега, когда мы слушаем песню о солдате, у которого враги сожгли дом и сгубили семью, нам не хочется, чтобы в последнем куплете исполнитель вдруг выдал: «А на спине его зияла / Медаль за город Бухарест».
Казалось бы – ну ошибся, ну не на спине... ну не зияла, а светилась... ну не за Бухарест, а за Будапешт, да... Но ведь как спел! Какова идея! Звучание! Исполнение!
Но не хочется нам таких ошибок от поэтов и певцов.
А если такого не хочется – значит, дело не в «заклепочничестве», не в придирках к «мелким деталям».
Дело ведь в уважении к читателю, к слушателю, к истории, к жизни.
Без этого уважения – нет ни хорошего автора, ни хорошей книги.