«Лев Толстой, я рада, что ты мертв»: как политкорректная культура воюет с прошлым

Чеширский кот советовал Алисе: «Думай о смысле, а слова придут сами». Политкорректная культура рассуждает с точностью наоборот: употребляй правильные слова, и смысл изменится. Это предположение базируется на гипотезе лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Подразумевается, что «правильная» речь создаст «правильного» человека и изменит мир к лучшему, изгнав из него чудовищ патриархата: расизм, сексизм и гомофобию. А еще сторонники политкорректности ищут этих чудовищ в культуре прошлого. И находят. Лев Толстой, Моцарт и «Муха-Цокотуха», берегитесь: они идут за вами.

Шекспир — белый и мертвый

В 2015 году в письме, опубликованном в газете «Вашингтон пост», учительница литературы из колледжа Сакраменто Дана Дусбайбер поведала, что не преподает своим студентам Шекспира, потому что он белый и мертвый. К тому же она с трудом разбирает его архаический язык (но на всякий случай называет его «посредственным»). Почему студенты, спрашивает она, должны изучать творчество «какого-то мертвого британского парня»? Призывая к борьбе с «европоцентризмом в мировой литературе», она предлагает изучать вместо Шекспира, например, писателей Азии и Латинской Америки.

Сильнее всего с Дусбайбер поспорили бы представители культур, чью национальную литературу она предпочла бы изучать вместо Шекспира. Согласно опросу социологов в 2016 году, больше всего его творчество любят в Мексике и Китае, считая актуальным по сей день. Для респондентов этих стран он никогда не был мертвым и никогда не будет; как писал о шекспировских персонажах аргентинец Борхес: «Они созданы навеки».
На Шекспира нападают не только люди, не разбирающие его язык. Критик Дэвид Нэтэн после просмотра очередной версии «Венецианского купца» возмутился: «С меня довольно этой пьесы. Она глубоко оскорбительна, и не важно, как ее ставят».

Несмотря на то что это первое произведение западной культуры, где еврей показан человеком, а не животным, звучат предложения о снятии «проблемной пьесы» со сцены. Нет пьесы — нет проблемы? Антисемитизм и расизм не исчезнут от запретов художественных произведений. Безусловно, дебаты об их содержании важны, но лишь пока остаются в рамках литературного анализа, которым критики зачастую не затрудняются. На пьесах появилось несмываемое клеймо. Лусиан Мсамати, чернокожий актер, исполняющий — вопреки и традициям, и политкорректности — роль Яго в «Королевской шекспировской компании», называет это «расистским мифом». Не видя в своем персонаже расистской мотивации, он отмечает, насколько «Отелло» больше, сложнее и глубже расового вопроса.

Другой распространенный упрек — сексизм. Критик The Guardian Данута Кин считает, что обращение Шекспира с женскими персонажами заслуживает тэга #MeToo в твиттере:

    Найдите у Шекспира женщину, которая умна, сильна и обладает властью, и она обязательно закончит безумием (Офелия в «Гамлете»), молчанием (Сильвия в «Двух веронцах») или смертью (Гонерилья и Регана в «Короле Лире»). А если ей присуще какое-то достоинство, ее убивают в финале (Джульетта в «Ромео и Джульетте», Дездемона в «Отелло»).

Обвинение не выдерживает критики по фактам. У Шекспира умирают люди всех полов и возрастов, в одном «Тите Андронике» это 14 персонажей. С ума сходят Лир и, вероятнее всего, Гамлет. Ромео умирает вместе с Джульеттой. Налицо гендерное и любое другое равенство, обеспеченное самой сутью трагедии: в ней никого не ждет счастливый конец.

Театральный режиссер Кэти Митчелл усматривает в «Гамлете» токсичную маскулинность:

    Я нахожу «Гамлета» оскорбительным с точки зрения гендера. Эта пьеса — что-то вроде чествования жестокого депрессивного мужчины, от которого я порядком устала. И эта идея «Гамлета» — идея депрессивного, героического, жестокого мужчины — по-прежнему занимает место в нашей культуре.

Чтобы доказать пустоту жизни Офелии, обращение с которой называет сексистским и несправедливым, Митчелл поставила спектакль Ophelias Zimmer. Два сценических часа Офелия, «освобожденная от Гамлета», сидит в комнате, шьет, читает или спит. Режиссер обосновала свою точку зрения, но пострадала аудитория: критики назвали спектакль бездействия Митчелл «впечатляюще скучным». Ее морализаторская деконструкция Шекспира неудачна не потому, что это деконструкция, а потому, что она морализаторская.
Том Стоппард, показывая «Гамлета» глазами Розенкранца и Гильденстерна, написал абсурдистскую трагикомедию, наполнив пространство пьесы хаосом жизни. Митчелл же преподает урок, безжизненный и сухой, а дидактика очень близка к демагогии и очень далека от искусства.

Другой способ работать с Шекспиром на новый лад — это политкорректные нюансы, урезания и добавления. Театр «Хэмстед» внес изменения в речь Марка Антония из «Юлия Цезаря». В известнейшей реплике “so are they all, all honourable men” вместо “men” поставили гендерно-нейтральное “Romans”, и зловещее затихание фразы превратилось в монотонное гроханье. Ритмический строй не подчиняется политкорректности. Чтобы сказать что-то новое, нужно не менять старые слова в ущерб поэзии, а быть чем-то новым, как труппа The Smooth-Faced Gentlemen, состоящая из одних женщин, которые играют Шекспира без учета пола и расы, но при этом бережно сохраняют текст.

Сценарист и телепродюсер Рассел Т. Дэвис в постановке «Сна в летнюю ночь» для Би-би-си вырезал реплики, которые назвал «устаревшими». Это страдания Елены, угрожающей покончить с собой из-за неразделенной любви. Дэвис сказал, что хочет оградить юных зрительниц от плохого примера, подаваемого «стандартами 1590-х». Но нельзя приказать эмоциям: люди страдают от безответных чувств даже в самом прогрессивном из миров, и нет еще такого «стандарта», который бы это запрещал.

Ничто не устаревает быстрее, чем попытки быть современными. Это доказано на примере тех, кто когда-то пытался кроить великих под свою эпоху или чьи-то вкусы. Поэт XVII века Наум Тейт остался в истории как смехотворная фигура: человек, написавший для «Короля Лира» хеппи-энд. Викторианский моралист Томас Баудлер составил «семейное» издание Шекспира с вымаранными «непристойными» местами, которые могли смутить чопорных современников. С тех пор его фамилия стала нарицательной: глагол «баудлеризировать» (англ. bowdlerize) означает «цензурировать» или «выхолащивать». Политкорректные авторы опасно близко подбираются к тому, чтобы пополнить эти ряды.

Убить «Пересмешника» и запретить Твена

В Америке раздаются призывы запретить Марка Твена или хотя бы изъять его книги из школьных библиотек. Этому противилась лауреат Нобелевской премии по литературе чернокожая писательница Тони Моррисон, но к ней не прислушались. За последние два года «Приключения Гекльберри Финна», книгу, из которой, по словам Хемингуэя, вышла вся американская литература, удалили из школьных библиотек Филадельфии, Вирджинии и Миннесоты вместе с романом «Убить пересмешника» Харпер Ли за «расистский язык». Антирасистским пафосом Твена проникнута не только его яростная статья «Соединенные Линчующие Штаты», но и запрещенные ныне книги, если замечать в них не только слово, без которого невозможно было писать историю американского Юга. Издательство NewSouth Books выпустило «Приключения Тома Сойера», заменив все упоминания слова «ниггер» словом «раб». В немецком издательстве The Hanser, напротив, решили оставить Твена без правок, но вовсе не из уважения к историческим реалиям или автору, а «чтобы Твен не казался умнее, чем был». Вместо запретов, цензуры и тем более оскорбления ума гуманиста и философа, дружившего с Теслой, стоит объяснить детям, почему уничижительное название чернокожих есть в романах, и не лишать школьников удовольствия чтения захватывающих, смешных и страшных приключений Гека и Тома.

Но все чаще предпочитают замалчивание. В Германии, готовя к переизданию детские книги, скрупулезно изучают их на предмет расизма. Уже были найдены и вычеркнуты слова «негр» и «девочка-эскимоска» из «Маленькой колдуньи» Отфрида Пройслера. Отредактировали «Пожирателя снов» Михаэля Энде и «Пеппи Длинныйчулок» Астрид Линдгрен. «Моя мама — ангел, а папа — негритянский король. Не у всякого ребенка такие знатные родители», — говорила Пеппи. Теперь король «Южный», что звучит бессмысленным набором слов. Африканские короли есть в реальности, а Южный король — это разве что Джоффри Баратеон из «Игры престолов».
Растет количество книг и авторов, вызывающих недовольство. Соцсети пестрят заголовками: «Сексизм в классической литературе», «Сексистские книги, которые нас заставляют читать в школе», «Классические книги, чей сексизм вы не осознавали».

В их число попали «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, «Лолита» Набокова, «1984» Оруэлла, «Великий Гэтсби» Фицджеральда, «И восходит солнце» Хемингуэя, «Алая буква» Натаниеля Гортона, «Маленькие женщины» Луизы Мэй Олкотт, «В дороге» Джека Керуака, «Джен Эйр» Шарлотты Бронте, «Питер Пэн» Дж. М. Барри, «Волшебная гора» Томаса Манна, «Илиада» Гомера, «Энеида» Вергилия, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле и поэзия Т. С. Эллиота.

Списки кочуют по сети в сопровождении краткой аргументации. «Джен Эйр» следует считать сексистской книгой потому, что мистер Рочестер держал жену взаперти, а не «чутко разобрался с ее сумасшествием». Но в XIX веке еще не изобрели антипсихопатических препаратов. Вместо относительно комфортного чердака единственной альтернативой было сдать ее в Бедлам, где больных держали на цепи, били и показывали желающим за плату. Рассуждая о героях другого времени, необходимо учитывать исторические обстоятельства, иначе посыл рассуждения — ложный. Кроме того, ревизионисты не видят разницы между действиями героев и смысловой направленностью произведений: раз персонаж — сексист, то и книга сексистская.

Политкорректная культура склонна оценивать творчество автора сквозь призму его личной жизни. Особенно касательно авторов-мужчин в их отношении к женщинам. Анонимный блогер на сайте Thought Catalog радуется тому, что Толстой умер.

    Лев Толстой, я рада, что ты мертв.

    Его жена София восемь раз переписывала от руки «Войну и мир», родила ему тринадцать детей и помогала ему публиковать книги о женщинах, с которыми он спал, пока они были женаты («Воскресение»). И да, она злилась, когда он хотел оставить имение своему странному культу, а не обеспечить ее и детей (и она наверняка могла его убить, хотя точно мы не знаем).

В русскоязычном феминистском сообществе в LiveJournal выносят приговор всей литературе в целом:

    Когда я поняла, что бóльшая часть литературы не только не является ценной, но еще и полна неправильных и даже вредных вещей, и просто плод мышления людей, с которыми я в жизни не хотела бы встретиться, настолько неприятны их рассуждения, я подумала, что ошибаюсь — не может такого быть. Похоже, что может.

На фоне запретов, цензуры и отрицания культурных ценностей набирающий популярность слоган приобретает все более зловещую окраску, когда полемика сменятся действиями, слишком хорошо знакомыми миру в самые темные времена и очень часто связанными с книгами.
.
Спящая красавица #MeToo

Сказки служат неиссякаемым источником политкорректной критики. Мать английского школьника Сара Хилл выступила с требованием запрета «Спящей красавицы». В ее посте в твиттере стоит тег #MeToo, призывающий считать принцессу жертвой сексуального насилия, потому что принц не спросил согласия на поцелуй.

Прямодушные истории, зачастую простые, как две копейки, исследуются со смертельной серьезностью на уровне дела Харви Вайнштейна. Цитата из сообщества feminism в LiveJournal:

    зачем далеко ходить? читаю про муху-цокотуху. детская сказка, причем литературная, а и там трэш в плане отношения к женщине. муха там не субъект, а обслуга и объект насилия. даже спаситель-комарик требует расчета за спасение.

Газета The Independent приводит причины перестать читать детям сказки: женщины в них пассивны, замужество считается наградой, отсутствует расовое и сексуальное разнообразие, слишком много злых женских персонажей. Никаких предложений по замене при этом не поступает. Что же читать детям на ночь? «Монолог вагины» с колыбели?

На английский образовательный сайт Times Educational Supplement был загружен проект урока, где планировали просвещать детей насчет сексизма и расизма у Диснея. В австралийских школах правительство запустило программу «Уважительные отношения»: ученикам предлагают стать «сказочным детективом», самостоятельно выявив проявления сказочного сексизма и проанализировать «гендерные послания» сказок; учителям предлагают следить за речью и не использовать слово «принцесса» (например, фразу «Доброе утро, принцесса» как гендерно-стереотипную). Американцы переиздают детскую классику для самых маленьких Best Word Book Ever с политкорректными правками жизни кроликов.
Поиски дискриминации среди тыкв, ковров-самолетов и мышек уже породили массу насмешек и пародий: «Белоснежка и семь вертикально затрудненных», «Эстетически отличающийся утенок» и так далее (от России можно добавить «Трех горизонтально развитых»).

Некоторые вещи уже не кажутся такими смешными. После введения программы «Уважительные отношения», оплаченной из налогов населения, в австралийских СМИ высказывались мнения, что правительство прячется за политкорректными инициативами, имитируя деятельность и не занимаясь настоящими проблемами. Некоторые родители выражают беспокойство от того, что правительство начало вмешиваться в воспитание детей. Политик Джорджи Крозьер видит в ситуации «что-то в духе Оруэлла». Колумнистка Рита Панахи использовала термин «промывание мозгов».

Коробка на голове

С магистральной линией политкорректности по пути не всем. Ветеран голливудской комедии Мел Брукс предупреждает: «Дурацкое политкорректное общество — это смерть комедии». Его пародийный вестерн «Сверкающие седла», входящий в число лучших комедий в истории Голливуда по версии Американского института кино, не смог бы появиться в наше время. Лайонел Шрайвер, автор романа «Что-то не так с Кевином», в статье для журнала The Prospect определила политкорректность как угрозу литературе.

    Если все современные писатели будут паиньками, шагающими нога в ногу, литература обречена на то, чтобы стать робкой, однообразной и отчаянно скучной. Весь издательский процесс сигнализирует о том, что существует намерение подвергнуть литературу жесткой проверке на идеологическую чистоту, которая не имеет никакого отношения к творчеству, мастерству и даже к развлечению, лишая книги смысла.

Музыкальный критик Тим Эшли назвал «нелепыми» изменения в постановке «Волшебной флейты» Моцарта в Опере Холланд Парк. Злодея-мавра «отбелили», а причину, по которой персонаж оплакивает свое уродство, заменили: вместо цвета кожи — повышенная волосатость. Не без насмешки Эшли осведомился, не найдут ли это оскорбительным люди с гирсутизмом? И предложил идею, которая кажется в политкорректном обществе уже радикальной: не цензурировать Моцарта, а слушать его музыку; мелодия настолько сильна, что избавляет героя от карикатурности, на которую его обрекают благие намерения переписчиков.
Киноманы опасаются запрета классических лент, как это случилось с «Унесенными ветром» в прошлом году. Хэтти Макдэниел получила «Оскар» за роль Мамушки — первый случай в истории Голливуда для чернокожих артистов.

Продюсер Дэвид Селзник пытался добиться ее приглашения на премьеру фильма в противовес расистским законам, а Кларк Гейбл угрожал бойкотировать мероприятие, если ее не пригласят (но Макдэниел сама уговорила его поехать). Запрету и осуждению подвергается картина, которая проявляла уважение к чернокожим актерам и способствовала позитивным переменам. Та же самая ситуация, что и с Твеном. В его произведениях и в «Унесенных ветром» звучат слова, которые неприятны слуху, но эти слова — история. Мир не может себе позволить избирательную память, которая ведет к фальсификации, клевете и повторению ошибок.
Современные философы Алан Блум, Джон Серл и Марта Нуссбаум считают, что проблема заключена в массовом невежестве и общем падении уровня образования. Нуссбаум пишет: «Потеряно уважение к гуманитарным дисциплинам, а ведь они — важнейшая составляющая демократии».

Во время визита в Италию иранского правительства в Капитолийском музее прикрыли коробками статуи античных богинь, чтобы не оскорблять гостей их наготой. Искусствовед Витторио Сгарби назвал это действиями «невежественных баранов», а газеты поместили карикатуру: иранского президента ведут по музею с коробкой на голове — пусть не смотрит, если его это так оскорбляет.

Сам термин «политическая корректность» изначально был связан с Коммунистической партией. Современное значение он начал приобретать в 1960-х годах в политизированной американской учебной среде. Политкорректность — детище политики, с которой у искусства и творчества всегда были как минимум натянутые отношения вплоть до того, что политика их уничтожала. Там, где культурой правят идеология и политика, культура всегда будет сидеть в ошейнике и на цепи. В лучшем случае — в коробке.

А вот мой пост, который обещала. Прочитайте, пожалуйста.

Американское общественное мнение - это слепой и безжалостный каток для укладки асфальта, который сминает в пыль все, что не катится с ним в одном направлении и с одинаковой скоростью.

И однажды меня угораздило стать маленьким винтиком в этом катке.

Мне было 15. До сих пор стыдно.

Поскольку все истории здесь совершенно реальны, некоторую часть имен и родственных связей я изменю.

В 95-м, на деньги американских налогоплательщиков, за что большое им человеческое спасибо, я приехала учиться в хорошенькую и улыбчивую деревушку на берегу озера Ньюфаунд, утыканную свежебелеными протестантскими церковками.

-В озере сертифицированная питьевая вода, - сообщили мне мои новые американские 'родители'.

Озеро было как будто дословно вынуто из набоковского Рамздэля - я подозреваю, что действие 'Лолиты' начинается где-то в этих краях. Вообще много чего в этих краях будто дословно вынуто из 'Лолиты', но сегодня речь не об этом.

Волшебное озеро было укрыто холмистым пахучим лесом вечнозеленой канадской тсуги. За камешками семейного пляжа ютился летний домик моих родителей - с седой сосновой щепой вместо крыши.

Несколько километров дорожных знаков 'Осторожно, лоси', и за ними основной дом - трехэтажный, с запахом пыльных саше, со скрипучей лестницей, библиотекой маленьких фотографий собачек и внучек, встроенные 'клозеты', большой холодильник с пастью льдогенератора; в столовой, открытой только по праздникам, скатерть с рождественскими омелами, веранда с диваном-качалкой, на деревянных окошках поилочки для колибри, на заднем дворе - оленья кормушка, куда оглушительно снежной зимой наведывался медведь.

Семье принадлежал сам дом, нетронутый грибниками богатый лес вокруг дома - с ондатрами, дикой индейкой и тем самым вечно голодным медведем - и безлюдная дорога сквозь лес к этому дому.

Мы жили там вчетвером: я, мой новый папа, новая мама и их пожилой сенбернар.

Настоящих маму и папу я слышала только раз в месяц пять минут международным звонком - чаще они не могли себе позволить, а времена были доинтернетные.

- Это и есть вся твоя одежда? - спросили меня родители, изучив чемодан с одним цветастым сарафаном, одним черным платьем, которое я носила в своей краснодарской школе, парой мужских свитеров и рубашек, которые я надевала поверх этого платья - мне казалось, что так я выгляжу курто- и круто- кобейново.

Полное отсутствие джинс и футболок возмутило моих новых родителей даже больше, чем яичница с помидорами, которую я им пожарила в первый день.

В моей краснодарской школе джинсы были запрещены, а покупать что-то, в чем нельзя ходить в школу, никому даже в голову не приходило.

- Надо купить тебе джинсы и футболки. И ты должна менять их каждый день. Иначе ты станешь изгоем, и твои одноклассники будут тебя презирать.

В краснодарской спецшколе я отучилась 8 лет, а тут пошла сразу в последний, 12-й класс - и все мои одноклассники были сильно старше меня.

Была редкой классической красоты двадцатилетняя второгодница Саманта Смит, которая, безусловно, ни разу не слышала про ту самую Саманту Смит. Вот кто действительно одевался куртокобейново!

Однажды на моих глазах все 50 минут стади-холла с учебником и калькулятором Сэмми не справилась с примером 16-2х5. Она не была отстающей в медицинском смысле этого слова. Просто ей это было не нужно.

Я учила ее базовой математике и истории американских президентов, а она меня - курить траву и слушать 'The presidents of the United States of America'.

Был черноволосый Эрон, который раз в квартал на уроках демонстрировал новый пирсинг своего члена, сделанный в честь очередной любимой.

Худенькая незаметная Стейси жила в своем трепаном автомобиле - пьющие родители выгнали ее из дома. Она работала и ужинала в Макдональдсе, а мылась и завтракала в школе.

Однажды Стейси пропала на пару недель, вернулась еще худее, с еще более лихорадочными глазами, и перед уроком восторженно рассказала, что в город заехал новый наркотик с красивым названием crystal meth (за пару десятилетий до Брейкинг Бэд), и это гораздо круче вашего старомодного ЛСД и прочих младенческих радостей, которыми вы тут гоняете динозавриков на вечеринах.

- В этой жизни можно надеяться только на одно, - говорила Стейси. - Что ты не переживешь свое двадцатипятилетие.

Моя подруга, белозубая хоккеистка Эйми, наоборот, ненавидела алкоголь и наркотики, и всех, кто их потребляет. Травка не в счет, потому что травку, к моему любопытству, не считали наркотиком даже родители и учителя.

Старшую и любимую сестру Эйми вынули из петли, после того, как покончил с собой сестрин бойфренд. За несколько дней до этого в машину, где ехала вся его семья, лоб в лоб в'ехал пьяный обдолбанный грузовик. Погибли все, кроме трехлетней сестры. Когда через пару дней бойфренду позвонили из клиники и сказали, что сестра тоже не справилась, он добровольно ушел вслед за ними.

У веселой блондинки Ребекки была зависимость от кока-колы. Об этом официально знали учителя, и отпускали ее на уроках купить в автомате еще пару баночек.

Были два таких же, как я, школьника 'по обмену' - Ярно из Финляндии и Вал из Швейцарии, отличные парни, Вал весь год пророманил с красавицей-второгодницей Сэм, а финн потом стал известным в своей стране математиком.

Одного из нас поселили в семью, где папаша в детстве стал жертвой многолетнего хрестоматийного насилия из типичных американских сводок: родители держали их с кучей сестер и братьев в подвале, били и заставляли совокупляться - и папа, и мама.
Отличница Кристен, девственница из пасторской протестантской семьи - ее младший, больной редчайшим недугом брат однажды вполне однозначно намекнул мне, что кто-то из мужчин их неистово верующей семьи пристает к маленьким девочкам. Кристен очень сердилась на брата за то, что он вынес это из дома.

Вообще такой психоневрологической концентрации в одной геоточке солнечнозайчиковой хорошенькости, мирной и сытой стабильности и одновременно того, что называется непереводимым американским messed up - изломанности, трагедии, повседневной привычности самых тошнотных пунктов криминальной энциклопедии: педофилии, инцеста, подросткового материнства, суицидальности развлечений - я не встречала ни до ни после, хотя выросла в бандитском и наркоманском армянском гетто и повзрослела сквозь омово-птючевый Краснодар конца девяностых, с его велосипедными трипами на Казантип и унитазами бывшего ДК ЖД, забитыми шприцами после ежесубботнего рейва с ночными показами Альмодовара.

В школах моего 'историко-культурного' (как написано в Википедии) штата учителям было законодательно запрещено обсуждать с учениками гомосексуализм, эвтаназию и почему-то ядерное оружие.

Одноэтажная Америка еще посещала по воскресеньям свои свежебеленые протестантские храмики, но была уже смущена голливудом и телевидением, которые мягко, но жестко вводили в каждую громкую премьеру обязательную симпатичную лесбиянку, или ранимого гея, или хотя бы полдиалога о геях и лесбиянках, и отливали в граните правильные слова для называния этих меньшинств, отправляя в маргинальный утиль 'гомосека' и прочее неприятное.

Воскресная свежебеленая Америка - потомки мэйфлауэрских пуритан - не понимала пока, как к этому относиться. А раз не понимала, то запретила рассказывать детям.

Мои новые одноклассники были приветливы и любопытны:

- У вас другой алфавит? Как это? Разве бывают другие алфавиты?

- А у вас в России есть собаки?

- А телевизоры есть?

Самым приветливым был высокий, прыщавый и пухловатый парень, в черной рубашке и черных штанах, на класс младше, но на пару лет старше меня - Джон Маккью.

Он одним из первых подошел ко мне на парковке, где я выгружалась из желтенького автобуса, чувствуя себя маленьким Форрестом из заключительных кадров любимого фильма.

- Привет, ты откуда? Мне нравятся твои волосы.

Я не удивилась, потому что уже усвоила трогательный и отчетливо американский обычай говорить первому встречному: I love your shoes или I love your hair color - такой же эндемичный, как у нас попросить у первого встречного сигарету.

Увидев, что я разговариваю с Джоном, и дождавшись, пока разговор закончится, ко мне подошла незнакомая школьница.

- Я вижу, ты новенькая. Послушай, это Джон Маккью. С ним никто не общается. И ты не должна. Иначе и с тобой никто не будет общаться.

- Почему?

- Потому что он изгой. Нельзя общаться с изгоем, потому что тогда ты сама станешь изгоем. Разве это непонятно?

- Почему он изгой?

- Он все время ходит в черном. Каждый день в одном и том же.

- Только поэтому?

- Нет, не только. Хотя это главное. Но еще в прошлом году Сюзан Новински всем рассказала, что он ее чуть не изнасиловал у себя в машине, когда подвозил домой.

- А почему его не посадили?

- Да фиг его знает.

- И где теперь эта Сьюзан?

- Вон, у локеров, которая громко смеется.

После уроков, когда я спешила не пропустить свой желтый автобус, Джон подошел ко мне снова.

- Тебя подвезти?

- Почему нет, - ответила я.

После того, как в моих краснодарских восьмидесятых у нас на диване умирал от передоза черняшки сосед дядя Хачик, прямо под звуки обысков из соседней халупы - сонные американские одноклассники, каждый день меняющие футболки, - даже с вероятным, хотя сомнительным, неудавшимся изнасилованием в анамнезе - мне казались не опаснее колорадских жуков в дедушкином огороде.

Всю дорогу мы с Джоном Маккью проболтали. Оказалось, мы читаем похожие, хотя разные книжки и слушаем похожую, хотя разную, музыку, и от этой похожести, хотя разности, было еще интереснее. Джон поставил мне Nine Inch Nails, я ему - My Dying Bride.

Джон пригласил меня на свидание, я отказалась, честно сказав, что дома, в России, меня ждет бойфренд. Джон спросил, можем ли мы тогда просто дружить, я сказала - конечно.

К порогу моего оленьего дома мы, как бывает только в юности, уже стали лучшими друзьями форева.

На следующий день мы с Джоном весело щебетали в школьной столовой.

Тут надо добавить, что есть такое американская школьная столовая. Это жестокий и скорый на приговор зал суда, где ты, новенький, дрожащими пальцами водружая себе на поднос кусок толстой пиццы, ждешь, позовут ли тебя за 'популярный' стол, где гогочут напичканные медовой индейкой популярные детки, и модный Эрон, разжевав в разноцветную кашу свой завтрак, вываливает изо рта язык с плотным месивом этой каши, и стол трясется от хохота, оценив эту классическую американскую школьную шутку; если туда тебя не позвали, то позовут ли тебя за любой другой столик, позовет ли тебя хоть один человек пообедать с ним рядом. Потому что иначе ты будешь обедать один. А большего унижения, чем обедать одному в американской школьной столовой, под исполненные веселого презрения взгляды твоих одноклассников, не существует.

Я отошла за подносом, и ко мне подлетела моя подруга, добрая Эйми.

- Ты что делаешь?! - зашипела она на меня. - С ума сошла разговаривать с Маккью! Хочешь за столики для изгоев?

Я быстро бросила взгляд в дальний от окна, тоскливый угол столовой, где сидели за одинокими столиками те, кого никто не позвал обедать - Джон был не единственным в школе изгоем.

Жалкие, над своей жалкой пиццей, с жалким своим утешением когда-нибудь повторить Колумбину.

И я ушла вместе с Эйми за ее популярный столик, оставив Джона наедине со своим подносом в этой ненавидящей его очереди.

И весь год больше в школе к нему не подходила.

Вместо этого вечерами, когда я не моталась по округе с популярными детками, мы с Джоном болтали по телефону под справедливое ворчание моих, в целом, милых родителей:

- Мэгги, ты опять линию заняла на три часа?

Иногда, темными вечерами, мы ездили с ним в дальний кинотеатр или просто кататься, никем не замеченные, в его машине, и он, уважая мое решение хранить верность заокеанскому бойфренду, ни разу не попытался меня даже поцеловать.

А в школе я с ним не здоровалась. Проходя мимо, Джон, со снисходительным пониманием улыбался моей слабости и моему страху.

Он умный был парень, Джон Маккью.

В конце года он сделал отчаянную попытку пригласить меня хотя бы на пром - американский аналог нашего выпускного, только гораздо более регламентированный неписаными, но железобетонными правилами: прийти на пром можно только если у тебя есть пара; кавалер должен быть в смокинге, девушка - в вечернем платье и 'корсаже' - нацепленном на предплечье цветке, который ей обязательно должен вручить кавалер, когда приедет ее забирать.

Пром - это время сладкой надежды для всех закутков по аренде ношеных смокингов и цветочных лавок страны.

Понятно, что никакой пары у Джона не было.

Но и на пром я с ним не пошла, а пошла с каким-то вечно обдолбанным красивым взрослым ямайцем, которого видела второй и последний раз в жизни. Ямаец заехал за мной полупьяным и не подарил мне корсаж - даже не знаю, с чем сравнить ту неловкость, которую я испытала, когда корсаж мне купил папаша, бросив испепеляющий взгляд на моего кавалера.

Пока мы с ямайцем плясали на проме под неизбывную YMCA, Джон заехал ко мне домой и оставил перед редко использующейся задней дверью банальный, но трогательный букет красных роз, которые были ему совершенно не по карману.

Оставил его перед задней, а не перед главной дверью. Вдруг я не хочу, чтобы букет увидели родители или вхожие в дом друзья.

Это было последней каплей. Стыд разметал мои девичьи ночи в бессонные клочья. В голове, отвыкшей от русских песен, вдруг заела незабвенная майковская 'Ты дрянь'.

Через неделю должна была состояться моя прощальная вечеринка. Туда придут Вал и Ярно, и Эйми, и Сэм, и Эрон с проколотым членом и все, с кем я провела этот, похожий на модный в то время фильм 'Детки', американский год.

И я предложила Джону тоже прийти.

- Ты уверена? - спросил он меня.

- Да, мне все равно. Я же уезжаю. А в русской школе у нас нет столиков для изгоев. Как, впрочем, и пиццы, - не без гордости ответила я.

Одноэтажная Америка к тому времени уже успела вызвать у меня атопический дерматит.

Джон на мою вечеринку милосердно опоздал. Собственно, как он пришел - так она и закончилась. Одноклассники не оценили, когда я взяла микрофон караоке и на всю веранду об'явила:

- А это мой друг, Джон Маккью. Я весь год с ним дружила, просто боялась сказать.

Популярные детки быстро ретировались, и никого из них я с тех пор ни разу не видела.

Впрочем, в моих мыслях, слегка размытых бадвайзером из металлической банки и всем, что в Америке не считалось наркотиками, уже стоял в аэропорту в своей тусклой замшевой секонд-хэндовской куртке с мною связанными фенечками на запястье мой долговязый первый бойфренд, и мама жарила в кляре огромного сома, выловленного отцом из моей пахнущей тиной Кубани.

И тут, прощаясь, Джон произнес:

- Я все узнал про твою визу. Твоя виза не позволяет тебе остаться в Америке даже до конца лета. Но я знаю, как это исправить. Выходи за меня замуж! Фиктивно, я ничего не прошу, просто выходи, чтобы остаться!

От неожиданности металлический бад пошел у меня ноздрями.

- А кто тебе сказал, Джон Маккью, что я хочу здесь остаться? Я совершенно не хочу здесь остаться и страшно счастлива, что уезжаю.

И тут Джон - американский изгой, но все-таки американец - в первый раз жизни меня не понял.

Разве может кто-то не хотеть остаться в Америке?

Недоуменно пожав плечами, Джон вручил мне маленького выточенного из кварца слоника.

- Потому что слоны никогда не забывают.

Слоника я потеряла потом в многочисленных переездах. Но ничего не забыла, Джон. Где бы ты ни был, прими мое запоздалое sorry.

Вода в синем, под кружевными тучками озере Ньюфаунд так и осталась питьевой даже после того, как следующим летом в него упал прогулочный вертолет с пассажирами, но с каким облегчением я уехала из хорошенького и улыбчивого, как свежебеленая протестантская церковь, Бристоля в свой пропахший ни разу не мывшимся мусоропроводом спальный район в Краснодаре, куда мы к тому времени переехали из наркоманского гетто.

Я полюбила Америку. И до сих пор люблю блистательную фантасмагорию ее географии: от заснеженных маяков, китов и диких шиповников Мэна, томных сосновых озер и багровых октябрьских холмов Новой Англии до колониальных мостиков маргарет митчелловской Саванны и тропических джунглей пригородных флоридских дорог, кишащих реальными крокодилами, песчаные пляжи Кейп-Кода, где уживаются чопорные газоны респектабельного Мартас Вин'ярда с разбитными ЛГБТ-шными карнавалами Провинстауна, совсем европейские пристаньки Аннаполиса и Александрии, потный Нью-Йорк; разрывающую нутро, бессмертную американскую музыку, искупившую это бессмертие сотнями преждевременных жертв от Моррисона до того же Кобейна; тысячи ее неподражаемых забегаловок, где растрепанный шеф, он же менеджер, он же владелец, он же муж единственной официантки, ‪с пяти утра‬ до полуночи штампует свои незабвенные ребрышки барбекю, чаудеры и крабкейки; юмор и драму ее кинематографа; честность, живость и стройность ее литературы: фолкнеровы инверсии, сэлинджеровы рефлексии, пустынного человека Стивена Крейна и супермаркетные лабиринты Алена Гинзберга, африканский надрыв Элис Уокер и семейные страсти Джоди Пиколт, и над всеми разлитое сладкозвучное причитание Эдгара По; и, безусловно, я полюбила лучших ее людей
- добрых, умных, самоуверенных и бесстрашных, таких, как мой друг Джон Маккью.

Но даже если бы я так кровоточиво не скучала по Родине, если бы я не захлебывалась ночными соплями тоски по родной речи, по кухонным посиделкам с разговорами о чем-то, всем одинаково ясном и интересном, по ощущению принадлежности себя и всех окружающих к одному историческому и культурному и почти даже биологическому виду, даже если бы я не оказалась, к собственному удивлению, такой пропащей, как теперь бы сказали, ватницей, я не смогла бы жить в этом берджессово-кубриковском кошмаре, где с каждым годом скуднее иммунитет к массовой истерии, к вирусу диктатуры толпы, к страсти всем стадом до смерти побивать камнями первого, на кого покажут даже не вожаки, а просто любой другой из этого стада.

И, да, это вовсе не так безобидно, как колорадские жуки в дедушкином огороде.

Америка - она такая. Великая, нестерпимо красивая, прекраснодушная и жестокая, незрячая и ведомая, честная и лицемерная - чаще всего безотчетно; упрямая в своих заблуждениях, фашистски самовлюбленная и не сознающая этого, щедрая, принципиальная, любопытная и невежественная, деятельно помогающая обездоленным, по-протестантски неистово работящая, гостеприимная, одноэтажно наивная и голливудно циничная.

Надо это просто понимать. И стараться не стать такими же.

У Бродского хотят отнять Нобелевскую премию за харассмент

Женская организация по преследованию незаурядных мужчин #MeToo movement написала требование об отмене Нобелевской премии Иосифу Бродскому.

Основанием для для такого требования является тот факт, что великий русский поэт, будучи преподавателем в нескольких университетах, соблазнил в общей сложности ни много, ни мало — 98 своих студенток.

Пострадавшие женщины утверждают, что Бродский, приглашал очередную студентку к себе домой, и, читая ей свои стихи, вводил её в состояние поэтического опьянения, и поэтому студентка, потеряв способность мыслить, уже не могла сказать «нет», и тем более — сопротивляться его сексуальным домогательствам.

Нобелевский комитет ответил, что вскоре вынесет своё решение и сообщит о нём в Instagram, Twitter и Kinder.