Первые панове объявились в Бреслау уже 10 мая, моментально приступив к формированию собственных органов власти и главное - милиции. В рядах последней оказалось довольно много польских уголовников, которым за предыдущие годы ни разу не довелось понюхать пороху на фронте. Эти милиционеры щеголяли в кожаных куртках, а также испытывали патологическое пристрастие к немецкой униформе и оружию, ничтоже сумняшеся причисляя себя к победителям в войне. И были абсолютно уверены, что теперь им можно все, и за это им ничего не будет. Доселе трепетавшие даже при виде тени солдата вермахта, они старались забыть о пережитом позоре, принявшись терроризировать остававшееся в Бреслау (спешно переименованном во Вроцлав) немецкое население.

В любой момент любого из теперь уже вроцлавских немцев могли вытурить из дому, заставив заниматься каторжным трудом.

«Повсеместное отчуждение собственности у немцев и заселение поляков вскоре повлекло за собой полное обнищание и деградацию немецкого населения в областях восточнее линии Одер – Нейсе, -говорилось в одном из позднейших отчетов. - Немецкие крестьяне стали сельхозрабочими при новых польских хозяевах, а мастера – подмастерьями при польских ремесленниках. Все вспомогательные службы и тяжелые работы в поле и в городе должны были выполнять немцы, в то время как не только право собственности, но и правовая защита обеспечивалась только переселившимся на эти территории полякам. Поляки заставляли мужчин и женщин выполнять тяжелую работу, которую в цивилизованном мире обычно делают животные, например, тянуть плуг, борону или телегу».
Помимо сугубого «мирняка», повышенное внимание милиции привлекали немецкие военнопленные, которых советское командование сочло возможным выпустить на свободу. Сплошь и рядом они, едва успев оказаться за воротами одной тюрьмы, тут же попадали в другую – теперь уже польскую. Где немцам приходилось уже куда тяжелее.

В таком положении едва не оказался доброволец войск СС Хендрик Фертен, оставивший книгу воспоминаний «В огне Восточного фронта». Русские послали его… на все четыре стороны 20 сентября 1945-го, снабдив на дорогу буханкой хлеба и справкой об освобождении.

Возвращаться в родную Голландию Фертен побаивался, резонно полагая, что цивилизованные соотечественники отнесутся к нему куда как суровее «восточных дикарей». Чего доброго еще и шлепнут в пылу национальной реабилитации. К тому же выбраться тогда из Бреслау было почти невозможно - поляки расставили вокруг контрольно-пропускные пункты. Поэтому Хендирк целый год ошивался в городе на полулегальном положении, получив отнюдь не самые приятные в жизни впечатления от новых хозяев.

«Дома у знакомой медсестры я переоделся в костюм ее брата, которые не жил с ними тогда, - вспоминал голландский эсэсовец. - Теперь я мог выйти на улицу. Правда, делать это было опасно и в гражданской одежде, поскольку свирепствовал польский террор. Каждого молодого человека моего возраста неизбежно подозревали в том, что он был солдатом. А если ты давал им слабину, то поляки тут же разрывали в клочья твою справку об освобождении».
Неудивительно, что при таком усердии центральная городская тюрьма быстро оказалась переполненной. Людей волокли в страшный дом на Клечкауэрштрассе зачастую по совершенно надуманным обвинениям. Так, одного из местных железнодорожных служащих заподозрили в том, что на самом деле он является бывшим начальником гестапо Бреслау. Первая же попытка протестовать обернулась для арестованного ударом в промежность и дальнейшим избиением трофейными полицейскими дубинками. Пытки продолжались до тех пор, пока несчастный не подписал «признательные показания».

По ночам надзиратели частенько развлекались тем, что выстраивали заключенных по стойке «смирно» вдоль стен и заставляли хором скандировать: «Наша камера забита немецкими свиньями!» Но это было еще терпимо. Гораздо хуже, что под покровом ночной темноты проводились наиболее изощренные допросы с пристрастием. А чтобы заглушить вопли истязаемых, на полную громкость врубали музыку.

Кроме городских тюрем, по всей Силезии поляки организовали сеть концлагерей, где узников в лучших традициях Третьего рейха морили голодом, забивали до смерти, а также истребляли другими способами.

Впрочем, чтобы насолить немцам, порой не требовалось даже формальных поводов. Сплошь и рядом имели место самые натуральные грабежи – наглые и беззастенчивые. В конце концов, немцы в Бреслау додумались, как этому можно противодействовать. Стоило очередной группе польских уголовников под вывеской милиции приехать к какому-либо дому и попытаться ворваться в немецкую квартиру, как ее обитатели принимались кричать, колотить в сковороды и кастрюли – в общем, поднимали максимум шума. Заслышав его, тревогу подхватывали в соседних жилищах. В итоге тарарам распространялся от улицы к улице, пока не достигал какой-нибудь из расквартированных в городе советских воинских частей.

«[Командир]тут же высылал на автомобилях солдат, которые были только рады возможности задать трепку полякам. По отношению к ним иваны были безжалостны и часто открывали огонь», - свидетельствует вышеупомянутый Хендрик Фертен.
От такой житухи очень скоро уровень суицидов среди местных немцев превысил даже тот, что наблюдался в суровые дни недавней осады. Катастрофических показателей вследствие острого дефицита продуктов и отсутствия элементарных условий для гигиены достигла и смертность – особенно среди детей и стариков. Наряду с жестоким голодом в городе свирепствовали дифтерия, тиф и дизентерия.

Но живые не могли позавидовать мертвым. Сохранилось свидетельство очевидца насчет одного из городских кладбищ. Могилы и склепы там были разграблены, каменные и мраморные надгробия разбиты, покойники извлечены на поверхность ради того, чтобы снять с них обручальные кольца и другие драгоценности, а также вырвать из черепов золотые зубы.

Уже осенью того же 1945 года поляки приступили к осуществлению своей программы этнических чисток. Высылаемым на запад жителям Бреслау предоставили полчаса на сборы. С собой можно было взять не более 20 килограммов багажа, после чего немцам предписывалось навсегда покинуть свои квартиры, оставив ключи в замках.